Колдунья
В зимний вечер, ясный, погожий,Через луг — океан заснеженный! —Человек колеёю исхоженнойШёл — истоптанной, поизъезженной.
Впереди-то малёвано мелом —Эдак на холмы намело…Цвёл закат целовально-медным,Время было белым-бело.
Человек дышал тяжкою тишью,Словно пойманный в цепи нежные;Вдоль дороги — деревья застывшиеРуки вскинули оцепеневшие…
Солнце в мёрзлых объятиях путалось,Между пальцев ветвистых буйствуя…«Сколько ж, — путник глядел, — сколько же тут вас!..»Да всё дальше — тропиною узкою —
Брёл вслепую — на стынь, горе-зов,Выдыхая паром усталость…Ночь стекала на горизонтС облаков. По нему разрасталась
Чёрным заревом — лесом чернильнымГематомно томных теней…Путник плыл: речка-ночь подчинила имЧеловека, ничейного в ней.
— «Бедный!.. Бледный!.. Как ты одинок!»— «Дева! Небо, как ты мила!»— «О, куда завела тебя воля ног?»— «О, куда меня ночь завела?»— «Человек! Чем навет наплетать на рок,Ты сейчастья вдохнул бы чистого впрок,Часу, сказочного добела!..»
То пред ним — на дороге дорог(Где ж вы, свет — неустанные сани?)Тень — с рябыми, что дикий дрок,Сребро-блёсткими волосами.Мол, продрог, дорогой? Продрог,Ты, бесконный всадник?..
Тень — навстречу. Всё ближе. ЗаЕйной детской спиной — дальних вотчинБрезжит быль, вожделенная цель.Человеку глаза в глазаДева — пряно, прямо (по-волчьи!):Выдыхает путнику в очиКутерьму-метель.
В тьму утробную свода — белёсый рой мотылей;Роем бель-мошкара задурманила трезвую темень…Чуть вдохнувший той пляски — потерян телом в метели;Чуть вкусивший — с душою сошёл в карусельный плен.Надоело — в себе, мол? Вырвись, милок, на деле:Тело кинь, как надел, как постылый престольный терем…Востро-выспрен восторг. Воспротивиться странно-лень.
Рой мятущейся бели встревоженно-беспределен,Неделим, неподделен — как всё, чем взаимно владеем…В дебрях чуда-сейчастья не тесно ни двум неделям,Ни распухшей до вечности ноченьке, брезжащей, взбалмошной…
С хороводом хрустальной страсти сливаясь в ветер,Человек расплясался (оставивши тело в кювете)Расплясался, плескаясь пургой на потеху ведьме —Той, какую посмел окликнуть своею барышней…
Той, какая цветёт волосами (о, дикий дрок!),Деве с детским станом, с устами, к каким прирастали…
Рёв пурги. Звёздный шторм. Беспредельность бесовской стаиМух белёсых. Сугробы, что мёртвые горностаи,Кверху спинами спят по брегам дороги дорог.
…Кровь рассвета разводами стынет на этих спинах:Верно, солнце, как сердце, некто сжал в кулаке,Позволяя нектару течь меж невидимых пальцев.Свод светлеет, рябь наважденья всенощного скинув;Поле бело: то ширь, не тревожимая никем,Беспредельно спокойный простор, непорочный панцирь.
Тишь да гладь. Глядь сюда — на свежем снегу ни следа.Он бездейственно девствен, мерцающий, словно слюда.
Ни души. Только дерево новое в стыни купается,Средь таких же — рученьки вскинувшее навсегда.
«Вижу с балкона: ночь над Москвой…»
Вижу с балкона: ночь над Москвойнависла, как балдахин.Ноздри ментолово ширит мороз(им я дышу взахлёб).Ты становишься в городе свой,быть утомившись глухим(слышь его душу ворсом волос,впитывай через лоб).Прошлое точечно щурит в меняиглы звёздных зрачков;небовы крылья на плечи легли,точно густая шаль.Я отгуляла поминки дня,нынче мой план таков:рухнуть ввысь, как во снах моглите, кому яви не жаль.
Сон… В баламутную благость клонюсьгривой оттенка «смоль».Только милее всё-таки жизнь:я выбираю её.Вижу с балкона в формате News:ночь одержима Москвой.Что ж, как обычно: того держись,что априори — твоё.Искренним скопом солнечных искр,россыпью жарких ос —душу вышёптывают фонарив гулкую темноту.Быть иль не быть, вниз или ввысь —это глупый вопрос:если цель тебе выбор дарит —значит, поставил не ту.
Щурит МОЯ недолунный глаз,месяцем истончав, —бежево нежась на Божьем дне,в звонкой звёздистой глубине,мной умиляясь над «но» и «не»(слёзы — по мостовой):высью влечёт серповидный лаз,ласков и величав.
Вдох. Захлебнуться хочется не —бом, смоляной синевой.Вязким виссоном сгустился газ:Ночь на моих плечах.
Я на балконе. Небо во мне.Слепь пустоты над Москвой.
Исповедь
1
Много (да разного!) Фатум ниспосылал,Только (по счастью!) прежде хранил от такого:Мир — мерзопакостно славный салонный зал,Я в эпицентре — к убогим нарам прикован,Всаженным в мякоть нутра накалённым коломК ним пригвождён, не своей несвободы вассал.
Мир — миражом, пьяным морем ржи колосится;Я — недвижим под надёжною кожей ситца,Плёночного целлофана, каким закулёман,Прочно от жизни сладостной защищён…
Клоун, своим обернувшийся бледным клоном,Пленно клянущийся: «Я не хочу ещё».Диво! Его бы (меня!) — на потеху выставить.К этому, собственно, я тебе исподволь — исповедь.Исповедь, самую сочность, глупую, лакомую,Вылаканнную особо острой потребностью.Нет, не пойми превратно порывную плату моюЗа неизмерность усопшего нашего «вместе».Нет, не мечись сердечком, не мучься ревностью.Лучше — смейся.
2
Слушаешь, верно, нынче — и страх берёт…Можешь не лгать, каждый сам себе — самый цензор.Прежде, поверишь ли, было всё наоборот:Мир был мне — Рим, я ему — соответственно, Цезарь…Так вот и жили. А жизнь посвежей была.Я, баламут по природе, гулял по балам(Это, пожалуй, прыжок в ипостась Онегина).Конунгом книгконно нёсся як ногам неги наСрок неопределённый. Теперь же срокПятиминутный мотаю время от времениНа перепутьях мертвенно ровных строк,В буквенных клеймах читая бренностность бремени.Прежде нырял я в чтенье анахоретом,Что со мной сталось? Когда в него, как в острог,Стал я вползать? Эх, давай не будем об этом.
Мало-помалу — младость уже немила-с:Череп ослеп осклабленным склепом хотений.Мысли в нём тусклою пляской; их плоские тениЛастятся к стыни стекла незашторенных глаз.
Кажется, нары мои — неразрытый курган.Окаменелые рёбра — сродни надгробьюСтарых страстей. Только сердце дурною дробьюРвётся зачем-то обратно в постылый гам
Жизни, которая вкруг моего-то ложаСвой продолжает лживый кружить карнавал.Парами ложе обходят — и всяк вельможа:Каждая рожа на ту, что подле, похожа;Вместе — ни дать ни взять, хоровод подпевал,О запевале забывших. Смешно: я тожеТелом и делом (грешным!) — средь них бывал.
3
Дело былое. Телу не сдвинуться с места,Телу, что мною звалось и, наверно, являлось…В нём замурован я, взятый под скорбный арест.Я похоронен, но, своенравней норд-веста,Сердце из склепа рвётся, презрев усталость…Хочется в жизнь ему. Alea jacta est.[4]
Грудь — есть надгробье.Кол вбит в неё, словно крест.
4
Душенька бурно — наружу, на странный бал.Хочется ей баловаться меж пляшущих кукол…Мир ими полон. Я накрепко кожей укутан:Рвёт её дух мой, как твердь гордых рёбер сломал.
Грудь оттрещала. В пробоину дух содержимымХлещет и кажется встарь заточённым джинном.Натиск сердечный выдержать ли надгробью?..Выпорхнул дух с оглушительно бешеной дробью.
Вновь на балу я — и в исступленье ищуЛик среди масок, которые мне противны…Не прекращая свой хоровод рутинный,Пляшут вельможи, подобно злому плющу
Плотным сплетеньем тел запрудив пространство;Пляшут, как мысли метели, как томные тени…Я в их собранье — мечущийся неврастеник,Вынужденный то продираться, то озираться
По сторонам — где ты, где, о единственный лик?Тело, слепой каземат мой, осталось на нарах.Здесь только дух — он всевидящ, как в сказках старых,Силою чуда, которым в миру возникВновь после смерти — во имя чудесных дел.Дух неустанно ищет. О где ты, где,Светлых очей свеченье,какого стольЖадно желал я, что смог сломать заточенье?О неужель, неужель я тебя проглядел?..
Чем прогневил тебя, Фатум? Чем я?..
5
Ты.Тебя вижу — сонмом спасённых чувств.Ты.И навстречу всеми ветрами мчусь.Всеми силами,всею возможной страстью —Мчусь к тебе.Здравствуй.
Видишь меня? Глаза поменяли окрас.Я только дух. Я умею только любовь.Здесь-тос тобой не останусь — поймёт любой;Разве что в вечность мог бы тебя украсть —
Только не стану. Захочешь — пойдёшь и так:Лишь отживёшь — и наступит пора для ней.
Чуешь меня? Чуешь… чуешь… ломаный такт:Скачет твоё сердечко, да знай сильней,Будто и мыслит о том лишь, как бы ускориться.
Полно, живи. Глазами не стекленей.Здравствуй, единственный лик. Здравствуй, искра солнца.Искра солнца в театре томных теней.
«Зналось ли мне, что случается в жизни любовь?..»
