остыл и больше не приставал к сторожу. Загляделся на публику. К отцу Варсонофию подошел сошедший с поезда иеродьякон Пантелеймон. Облобызавшись на виду у всех, заговорили меж собой. Но тут, не понять откуда, вывернулась старушка в салопе с внучкой и нарушила разговор.
— Ваше преподобие, благословите!
Иеродьякон, перекрестив старушечий лоб, подал целовать крест и недовольно проворчал:
— Отставшая, что ли?
— Уж какой раз паровик пропущаю, Ваше преподобие, не об том заботушка, — замолотила языком старуха. — Людям своим, по наказу их, успокоение желаю привезти: оздоровится ли наш Лев Микалаич-то? Как об нем бог-то думает? Ответствуйте, ради милости.
— Господь в святой час благословит! — отмахнулся Пантелеймон от старухи и, взяв под локоть старца Варсонофия, направился с ним к дверям вокзала.
Кондрата сорвало с места.
— Отец игумен! Ваше преосвященство! Мать же успокоения просит, — мужик показал на плачущую старуху. — Весь люд того просит. Не таите тайну божию!..
— Чаво изволите?! — словно из-под земли выперло жандарма между мужиком и монахом. Козырнул Варсонофию.
— Бог нам прибежище и сила! — равнодушно, не понять к чему, произнес игумен слова псалма. Дал знать жандарму — удалиться, а у Кондрата попросил газету и забегал по ней глазами.
Ровно по команде, выметнулись из буфетной корреспонденты и мигом окружили монахов, Кондрата, жандарма, не успевшего скрыться с глаз. Разломив записные книжицы, загалдели, зашебаршились, как маклаки на ярмарке. Но даже галдеж не в силах остепенить старуху в салопе.
— Малинки сушеной, куманички на святой водице настоянной привезла я от людей, — поосмелела она. Проталкивая сквозь толпу внучку с узелком, с мольбой убеждала кого-то: — Жар отступится от Льва Микалаича. Живо хвороба улетучится... Отчего не пущают меня к нему? Бог видит...
Однако старушечий лепет никого уже не трогал: ни ошалевших газетчиков, ни святых отцов.
— Здравствуйте!..
— А-а!..
— Отец игумен...
— Отец Варсонофий...
— Отец Пантелеймон...
— Благословите!
Монахи кланяются любезно и с достоинством, но благословить, сказать божеское слово они уже не в силах. Их задолбили вопросами:
— Напрасно ли господь привел в сию обитель?
— Мечтаете иль нет заполучить покаяние от графа?
— Близок ли великий час его?
Сорвавшимся колесом с телеги громыхали на перроне голоса. Жандарм, выбравшись наконец из толпы, подошел к бритому старичку в дворянской фуражке, что стоял поодаль, и пожаловался:
— Ох, мине ефти карашпанденты! Службу служить не дають, как саранча азиятская налетели, — взяв под козырек, полюбопытствовал: — А што, ваше благородие, важная птица ефтот граф? Из раскольников аль сицалист?
— Тихо, болван! — сердито вскинулся старичок и с начальственным таинством прогнусавил: — Для кого кто он: для нас же граф — преступник и разрушитель церкви!
— Ить как! — изумился жандарм и притих.
Варсонофий, недовольно покосившись на служителей порядка, степенно заговорил с представителями прессы.
— В сей обители застрял случайно. К епифанским прихожанам обедню отслужить ехал, но вот и застрял... Да и с графом поговорить я не прочь, совсем не прочь...
Игумен с хитрецой оглядывал людей возле себя, засматривал в газету, пробегая заголовки, важно трогал бороду и крест на груди. Кондрат не знал, как вернуть себе газету: топтался перед монахом, широченной спиной заслонял его от наседавших корреспондентов, ловил момент спросить свое. Но ему не удавалось. Галдеж разгорался все больше и жарче.
— Ваше преподобие, позвольте разъяснение: а не может ли графская любовь к несчастным заместить желаемое церковью «каюсь», а? — с тонкой издевкой крутанул вопрос один из столичных корреспондентов. На него зашикали, и тот, прикусив язык, сдал назад.
— Близок ли великий час «тринадцатого» апостола? — в какой уж раз просипел из-за Кондратовой спины чей-то надоедливый голос.
— Господь означит. Скоро означит его час! — ответствовал за Варсонофия отец Пантелеймон.
Дрожь прошлась по сердцу Кондрата от этих слов. Он грубо выхватил из рук Варсонофия газету:
— Не прогневайтесь, ваше преподобие!
Перед ним расступились. Выбравшись из толпы, Кондрат лицом к лицу встретился с учительницей. Снял шапку и поклонился.
— Здравствуйте, Кондрат Тимофеевич! — печально ответила Елизавета Петровна. Она отчужденно стояла поодаль и, видно, хотела понять суету и разговор людей. То глядела на корреспондентов и монахов, то смущенно опускала глаза на свои полусапожки, на которых медленно сох налет грязи. Полем летела, сокращая дорогу. На зов беды летела. И вот стоит она, не в силах понять ни самой беды, ни обедованного люда.
Кондрат, надев шапку, встал рядом. И как-то полегчало со своим человеком. Пробовал заговорить, показать газету учительнице, но засовестился, почуяв, что она слушает не его, а других. Три господина, видно из благородных, стояли так близко, что слышалось каждое слово.
— Великий человек отрекся от мира, а мир сам идет к нему: на поклон и на грабеж идет, — статный господин, заправляя одной рукой шевелюру под цилиндр, второй возмущенно показывал то на газетчиков и монахов, то на крестьян и путейских рабочих, сбившихся у оградки дома, где Толстой ждал своего часа.
— Вы хотите, Никодим Модестович, сказать: базар! Базар на трагедии великого духа. Не так ли? — в тон господина в цилиндре проговорил его товарищ.
— Ужасно и погано! — брезгливо поежился Никодим Модестович: — Думают как об учителе человечества, говорят как о сокрушителе режимов и религий, и при всем этом слюнявятся перед попами, клонят головы к нетерпеливым наследникам, чтоб хоть как-то заполучить слово о графе, худое и доброе — все равно... И всю эту болтовню назовут в телеграммах «интервью», которые, подобно барышникам, оборотят потом в пятиалтынники и целковые. — Никодим Модестович умолк, но спустя минуту не в меру громко добавил: — Лгут на виду всей Европы, плетут сплетни, соперничают меж собой; силятся влететь в историю на последних вздохах могучего Льва... Мерзко, господа!..
— Толпа всегда хочет жертвы. Великой жертвы! И вот она настигла эту жертву здесь, в глухом углу России, — горько философствовал второй господин.
Заговорил и третий собеседник:
— Но как мечтал граф! Ах, как мечтал он уехать в глухую деревню, где его не знают, где надеялся обрести мирской уют и покой!.. А где его не знают? Есть ли
