Как я уже сказал, наши контакты с местным населением были органичны в своей ограниченности. Они не трогали нас — мы за это были живы и благодарны, трогать их самим нам никогда не приходило в голову. Единственной возможной зоной конфликта могло стать мое поле, доходившее почти до края деревни. После его неожиданного появления местные жители не высказали к нему практически никакого интереса, они вообще жили в согласии с самими собой, а заодно и с окружающей природой, особо себя от нее не отделяя и не выделяя — выросло значит выросло. Просто они начали заготовлять на свои подстилки не ту траву, что росла у ручья, а эту, что росла практически на околице. Увлекались они этим делом недолго, пока кто-то в один прекрасный солнечный день случайно не бросил подстилку из «новой» травы в костер. Что тут началось! Нет, они, конечно, очень любят танцевать, но не целый же день и не с таким нездоровым безумием в глазах. Местные старосты провели короткое расследование и запретили женщинам использовать на подстилки новую траву, которую приказано было называть с того дня дурной! Барышни конечно же немного возмутились такому решению судей, покричали и поразмахивали руками, но это уже больше для порядку — они хоть и афроафриканки, но все же ничего женское им тоже не чуждо.
Мы шли через поселок; он был хоть и маленький, но довольно разбросанный, об улицах и заборах речь не шла: тут и там стояли хибары для жизни и загончики для мелкого скота, иногда трудно отличимые друг от друга, и груды хлама перед ними, хотя Джимми утверждал, что это их утварь. Понять, чем живут и что едят местные жители, было невозможно. Единственной постройкой, которую можно было бы без преувеличения назвать домом, в общечеловеческом понимании этого слова была большущая хижина посредине деревни, с открытой террасой по всему периметру, покатой крышей и крестом на ней — это и была миссия. Позади нее виднелось достаточное количество сарайчиков, и по частому хрюканью и кудахтанью, доносившимся из них, было понятно, что они не пустовали. По террасе передвигалось с полдюжины девиц, более одетых, чем все остальное население деревни, которые при более близком рассмотрении далеко не все оказались туземками, минимум половина из них была европейской расфасовки. Судя по тому, как они все весело начали махать нам вениками, которыми до этого мели свою огромную веранду, и улыбаться — нам были тут рады. Елен в ответ поприветствовала своих подруг более сдержанно, сразу стало ясно, что она считает себя по статусу выше их, ну а после того как она стала знать, что лежит в большой тележке на восьми колесах посередине большого поля, то из-за слишком высокого воротника мантии и постоянно съезжающей на нос короны практически перестала замечать своих бывших соратниц.
Хотя Елен и просила меня неоднократно не называть работниц миссии монашками, я не удержался и крикнул: «Хай, девы монастырские!» Мне начали кланяться и креститься, и я понял, что ступаю, возможно, на святую землю, и захотел снять шляпу, но получилось просто провести рукой по засаленным волосам и приступить к знакомству.
Джим шел сегодня с чересчур уж серьезным видом даже для него, а на веранде его лицо приобрело уже совсем нехорошее выражение, поэтому все приветствия очаровательных служительниц культа достались мне. Елен зашла в глубины хижины-дворца (все познается в сравнении), нас попросив подождать здесь. Через несколько минут наружу вынырнул главный карась этого водоема, и для меня все встало на свои места. Чтобы все понять, мне хватило всего одного короткого взгляда, который на меня метнули маленькие хищные глазки, вмонтированные в крупную лысую голову, которая в свою очередь крепилась напрямую без шеи к жирному туловищу в просторном одеянии, которое выкатилось на веранду вместе со всеми остальными частями тела предводителя местных монахинь. В этот чудный миг я как раз сжимал и легонько тряс руку очаровательной африканочке, пытаясь выговорить имя «Эола» и щелкнуть в конце языком и хвостом. Просто перед этим я уже услышал от нее довольно четкое «Билли» и не хотел проштрафиться, да и улыбка на лице напротив была просто очаровательна, а рука хоть и твердой, но приятной на ощупь. Видимо, в это миг я что-то такое особенное собой выражал, что, поворачивая голову, смог всего на миг уловить выстрел злобных глазок в нас с Эолой, а окончательно повернув голову, я уже любовался самой любящей улыбкой на свете, сложившейся из складок жира на лысой голове. Орган, излучавший улыбку, обладал к тому же дополнительной функцией речи, с помощью которой он произнес:
— Чем могу вам помочь, дети мои?
Из-под складок его одежды выросли руки и развернулись в отработанную позицию. На меня он по-прежнему смотрел как на человека, залезшего в его дом, съевшего всю еду в холодильнике и застуканного за попыткой в этот самый холодильник нагадить. Мне он тоже не понравился. Я опустил руку прелестной подметательницы, развернулся во фронт и уже открыл рот, чтобы сказать что-то очень невоспитанное, как тут с фланга ударил из всех орудий флагманский крейсер «Джим Гаррисон»:
— Я хотел бы с вами поговорить, милейший.
Фигура в одеждах медленно, повторяя боевой разворот линкора, повернулась к подавшему на него голос и изрекла:
— Вообще-то меня все здесь называют святой отец.
— Мы приезжие, — скромно ответил Джим. — Это займет немного времени, — и жестом пригласил пройти вовнутрь.
Святой отец на не менее святом престоле (действительно создавалось впечатление, что он не ходит, а катается на какой-то тележке, настолько плавно он передвигался) проехал в святое помещение, Джим шагнул за ним и я явственно услышал, как будто за ними лязгнула, опустившись, тяжелая решетка средневекового замка. Я был совершенно уверен, что этот звук прозвучал исключительно в моей голове. Это был второй шаг на каком-то новом пути, на который ступил Джим. Первый был, когда вчера он сказал, что будет делать людей лучше, а второй был поддержан непонятным звуковым эффектом только что. Хотя Джим мог бы сказать что-нибудь в духе: «Я начну с этого!» или «Этого я прикончу первым!» — эффект был бы не меньший.
Девушки продолжили уборку, Елен зашла в дом, но с другой стороны — то ли подслушивать, то ли паковать чемоданы, хотя, зная многофункциональность женщин, совмещать эти два занятия для нее не составило бы особого труда.
Уже потом Джимми мне рассказал, почему первой своей жертвой он выбрал главу миссии. Во время разговоров с Елен, когда та еще не выработала до конца тактику поведения с Джимом, то есть незадолго до или сразу после того, как она предложила им стать самой алмазной парой мира, она, для поддержки разговора либо просто для заполнения эфира, пустота которого самым разрушительным образом действует на женскую психику, и поэтому стоит воспринимать женскую болтовню исключительно как защитную реакцию по сохранению репродуктивных способностей особей противоположного пола, так вот, говоря проще, Елен просто трепалась, а Джим думал о своем — все были счастливы, и Елен возьми и расскажи ему историю вождя местной религиозной организации. Услышь я ее тогда, она бы меня бы позабавила, но не более. Джим же на нее никак не отреагировал, но все запомнил, а когда сожаление о том, что он так же, как и я, потратил свое желание на всякую ерунду, достигло в нем апогея и он начал сначала днем перемерять шагами нашу песочную лужайку, а ночью пугать меня своими возгласами, то первый, о ком он вспомнил и до кого он мог дотянуться, чтобы сделать его лучше, был этот несчастный толстяк. Посоветуйся он со мной, я бы смог указать ему цель и поближе, но у влюбленных всегда есть проблемы с адекватной оценкой предмета своей любви. А гении, как известно, могут тоже любить, правда, любят они как-то по-обыкновенному. Хотя, напротив, люди обыкновенные способны иногда на самую сумасшедшую любовь, сами об этом не подозревая, пока в один прекрасный солнечный день не столкнутся с ней, а столкнувшись, покатятся уже вместе под откос горки под названием «жизнь» согласно указателям «сумасшедшая любовь» по направлению к куче тел под названием «несчастная любовь». Да, и пока я не забыл! Меня очень бесит это словосочетание «предмет любви». Пахнет оно секс-шопом: пожилая пресытившаяся пара в магазине выбирает себе новый предмет любви… Ладно, надоела мне эта лирика, слушайте историю о мальчике.
Жил себе и маме мальчик, не тужил. Детство провел нормальное, особо никто его не обижал, он в свою очередь тоже — максимум любил отрывать лапатости и махатости у жучков. Но кто из нас этого не любил? Поэтому обвинять его в какой-то особой жестокости не стоит. В школе плохим поведением не отличался, отметки приносил хорошие, благо сосед по парте — отличник, был тому хорошей гарантией. Из школьного курса наш герой вынес отлично развитое боковое зрение, а также красивый каллиграфический почерк и отработанный стиль анонимных посланий, как на учителей, так и на учеников. Его ждала блестящая карьера в любом чиновничьем аппарате — ветку развития он мог выбрать сам, какую — не важно, все равно все пути наверх ведут в одно место. Мальчик, конечно, не обладал столь обязывающими амбициями на свой счет, какими я обладал до вчерашнего дня в отношении Джима Гаррисона, но все равно, в обыкновенных клерках он долго засиживаться не собирался.
