конце концов решаю попридержать и их: «Это тебе «фигня», а она женщина, ей нужно внимание. Мог бы и сам догадаться».
Следующим вечером приходишь домой с охапкой гвоздик – двадцать семь штук, хотя у неё не день рождения. Вместо перемирия – полный разрыв дипломатических отношений: кухонное полотенце летит тебе в лицо. Слёзы. Хлопок двери, ведущей в спальню.
И снова те же вопросы: отчего? почему?
Молчит.
Через час, по-детски шлёпая босыми ногами, Витька прорывает информационную блокаду:
– Мама сказала, ужин сам ищи в холодильнике.
Ладно – экономическую блокаду мы проходили. А вот это – нечто новое: моя постель скатана в рулон, выдворена за пределы спальни. Последняя фаза блокады – бесполётная зона. Мёртвое пространство для полёта чувств.
Через два дня бойкота она созревает:
– Как ты мог?
– Что мог? – пытаюсь сдержать непонимание, за два дня мутировавшее в скрытую злость.
– С тобой бесполезно разговаривать, – подводит она итог своим многодневным внутренним переживаниям, и снова замыкается на целый день.
Я устал допытывать её, скрести ногтем в закрытую дверь спальни, посылать к ней Витьку в надежде, что он примирит нас. Остаётся бросить бесплодные попытки, но моё ответное молчание и отсутствие попыток к примирению действуют как детонатор:
– Ты это специально? – взрывается она.
– Что специально?
– Сам знаешь.
Через несколько часов беспутного рваного разговора, испетляв вокруг да около, когда нервы мои окончательно взлохмачены, она являет миру так тщательно скрываемую истину:
– Хорошо, я верю, что ты это сделал не специально, но как ты мог забыть, что я не люблю гвоздики?!
– Ты не говорила, что не любишь гвоздики, – у меня от возмущения воздуха не хватает в груди.
– Говорила! Ты, как всегда, ничего не помнишь. Особенно если это касается меня.
– У меня нормально с памятью, ты не говорила.
– Какая разница – говорила, не говорила. Мог бы догадаться. Мужчина, который любит, чувствует это!
Приходится взять себя в руки и признать свою вину, пусть и косвенно. Ведь в самом деле не знал! Так получалось, что дарил всё время то розы, то герберы, то хризантемы. Решил на свою голову, разнообразие привнести.
Похоже, у моей квартирантки свой «гвоздичный синдром». Но я в этом смысле боец испытанный. Какая мне разница, что там за тараканы в её прекрасной головке. Будь их там легион, всё можно простить за горячее упругое тело. Тяну к ней руку, но она неожиданно отстраняется.
– Всё, пора спать. – Садится на диване, ищет в складках скомканной простыни трусики. – Завтра пары прямо с утра.
– Юридический?
– Как догадался? – Помогая себе изящными движениями тела, она одевает стринги.
– Книги, – поясняю я. – Спи здесь.
Так и не закончив начатую гибким телом волну, девчонка замирает, изучая меня своим странным взглядом.
– Мы так не договаривались.
– Мы вообще никак не договаривались.
Она с возмущённым выражением лица открывает рот, собираясь что-то сказать, но не находит нужного слова, молча прижимает к голой груди майку, пряча от меня хоть часть наготы. Потом видит случайно прихваченные вместе с майкой и прижатые к груди мужские трусы – кривя от злости губы, швыряет их мне в лицо, выбегает из комнаты.
Сижу на кровати с выражением клинического идиота на лице. Что это было?
Странная девчонка. Странная даже с учётом женской логики и особенностей женского мироощущения.
Утром просыпаюсь от свиста чайника. Девчонка на цыпочках бежит из спальни на кухню, оборачивается на моё появление в дверях:
– Извини, разбудила тебя.
На ней ладные джинсики, короткий свитерок.
– Доброе утро! – Неуверенно тянусь к её щеке губами, пытаясь предугадать её реакцию и понять, чем была вызвана её вчерашняя злость. Уж лучше пусть это будет злость на саму себя за то, что выпила лишнего и залезла в постель к незнакомому мужчине. Не хочется верить в то, что я оказался так плох в постели, что разозлил её.
Девчонка ловким и привычным движением отстраняется от моих губ, открывает навесной шкаф. Деловито шуршит чайной картонкой, кидает пакет в чашку, оправдываясь:
– Опаздываю.
– Я просто поцеловать. – Развожу руками, типа: «В чём проблема?» – В качестве приветствия.
– Всё, вопрос закрыт, – говорит она, стоя ко мне спиной, пряча лицо.
– Почему?
– Артём, не обижайся. – Хмуря брови, она медленными монотонными движениями окунает чайный пакетик в кипяток; её отражение в белом пластике кухонного шкафа мутно и расплывчато, как сквозь двойную занавеску из мельчайшего тюля. – У меня есть парень, я люблю его.
Если то, что произошло вчера, было пьяной ошибкой, то с моей стороны глупо лезть к ней с утренними поцелуями. Такой неделикатности за мной раньше не водилось.
Сажусь на табуретку, поджимая от холода пальцы босых ног.
– Мне налей, если не трудно.
Пьём чай в полном молчании, хрустим гренками: я лениво, она – торопясь и обжигаясь чаем. Потом вдруг перестаёт жевать, некоторое время молча смотрит в чашку и вдруг спохватывается, – так и не допив чай, ставит чашку в раковину.
– Помою, когда вернусь.
Помогаю ей одеть пуховик. Может и это не стоило делать? Может это тот самый случай, когда простая любезность превращается в назойливость?
Сажусь на подоконник, в просвет между морозными узорами смотрю, как девчонка идёт от подъезда к остановке. Встречный прохожий взмахивает руками, пытаясь сохранить равновесие на раскатанном мальчишками льду, и я не к месту вспоминаю вчерашнего парня на детской площадке… Почему так обидно за него? Будто вчера ночью мы кинули не его, а меня самого.
Целый день маюсь в квартире, хотя были другие планы. Сам себе не хочу признаться – жду возвращения квартирантки. С нетерпением поглядываю на часы. Что за чёрт?! Сказано – забудь! Она сделала ошибку, ей неловко. Зачем дёргать её и напоминать об ошибке?
Но мысли вновь и вновь возвращаются к девчонке.
Это всё африканское воздержание!
Ничего особенного. Пройдёт.
Катя приходит с учёбы, когда город уже погружён в раннюю зимнюю темноту. Встречаю в прихожей, помогаю снять пуховик. Ей неловко, но эта неловкость сменяется полной растерянностью, когда она входит в кухню и видит приготовленный мною ужин. Хотелось избежать торжественности, поэтому и накрыл на кухне, но не удержался – переборщил с бутылкой вина и помпезной сервировкой. Хорошо, додумался свечи не ставить, но и без этого получилось нехорошо, – будто настаиваю на продолжении отношений. Хотел сделать как лучше, а в результате опять получилась назойливость.
Сказочный кретин! Но ничего поделать с собой не могу.
Катя долго моет в ванной комнате руки, словно взяла тайм-аут для размышлений. Наконец выходит, хмуро садится за стол, я приподнимаю бокал, движением бровей призывая выпить, но она отрицательно качает головой, ковыряет вилкой в тарелке.
Тишина затягивается, все слова кажутся неуместными. Чтобы хоть как-то разрядить обстановку она спрашивает:
– Хотела спросить: оплату за квартиру сразу или частями?
– Господи, какая плата?
Снова молчим. Говорят, друг – это человек, с которым можно просто молчать. Наше молчание кажется невыносимым. Будь она другим человеком, я мог бы её расшевелить своими африканскими байками, – уж чего-чего, а забавных случаев мне
