хитроумно я запутал процесс изготовления порошка и как, несмотря на это,
исправно работает налаженное мною производство. Я знал, что делаю все,
что от меня зависит, и каждое мое действие разумно, целесообразно и
правильно.
Теперь же… о, разумеется, я тоже делал все, что мог. Но я мог
слишком немногое. Мой учитель верил, что когда-нибудь наука победит все
болезни. Но пока что люди запросто мрут и от вещей куда более
безобидных, чем пневмония. Несмотря на мои усилия, жар и лихорадка не
спадали. Иногда мне казалось, что улучшение все же наступает, но потом
девочке опять становилось хуже. Утром я никогда не знал, доживет ли
Эвьет до вечера. Вечером — дотянет ли она до утра.
Хорошо верующим. Они в такой ситуации складывают лапки и начинают
молить своего доброго бога, чтобы он отменил болезнь, которую, по их
логике, сам же и наслал. А когда это не помогает, утешают себя мыслью,
что "он" или "она" уже в раю (хотя, если в раю так хорошо, зачем же было
молить о выздоровлении?) А кого было просить мне? Ну разве что — саму
Эвьет. Как она сама просила Верного не умирать. Но Верному уже ничто не
могло помочь. Эвелине же… по сути, она вела этот бой сама. Даже будучи
бОльшую часть времени в беспамятстве. И если бы где-то там, внутри, она
сдалась — не помогли бы никакие мои травяные настои. И я до сих пор не
знаю, от чего было больше пользы — от противовоспалительных и
жаропонижающих эликсиров, которые я вливал ей в рот, или же от того, что
я просто держал ее за руку и гладил по голове. Во всяком случае, если в
первые дни ее бред был особенно тяжелым — ей явно вновь и вновь
мерещился застенок, она повторяла, что все рассказала и больше ничего не
знает — то потом, оставаясь с медицинской точки зрения точно таким же
бредом, приобрел куда менее мучительные формы. Ей представлялось что-то
из мирной жизни, иногда она путала меня со своим отцом или братом
Эриком. Время от времени она приходила в себя, узнавала меня,
разговаривала вполне осмысленно — но потом жар вновь овладевал ее
сознанием.
Удивительное дело, но сам я после долгой скачки на морозе даже ни
разу не кашлянул. Возможно, мне просто повезло, тем более что я тоже,
едва попав в тепло, выпил горячий отвар. Но, может быть, мне не дало
заболеть осознание, что, если я позволю себе слечь, заботиться об Эвьет
будет некому. Какая из гипотез верна, я не знаю и утверждать не берусь.
Конечно, были у меня в эти дни и другие поводы для беспокойства.
Самый первый из них — вопрос продовольствия — к счастью, разрешился
сразу: осмотрев подпол не бегло, а внимательно, я обнаружил там
достаточные запасы еды. В основном это, конечно, были дары леса -
вяленое мясо (скорее всего, медвежатина), соленые грибы, орехи и, что
особенно ценно, дикий мед, пополнивший не слишком богатый арсенал моих
лекарственных средств. Другой проблемой была опасность появления
нежданных гостей. Мертвый конь, в принципе, остался не так уж далеко
отсюда, а мертвый лесничий еще намного ближе (у меня не было времени ни
оттаскивать его на достаточно большое расстоние, ни закапывать в мерзлую
землю — я боялся слишком надолго оставить Эвьет без присмотра). Если нас
еще ищут, и если эти трупы найдут — это будет хорошим поводом тщательно
прочесать окрестности. Немного спокойнее я почувствовал себя лишь на
третий день, когда, наконец, пошел снег; он не прекращался два дня и,
очевидно, укрыл и мертвые тела, и все возможные следы. В то же время я
понимал, что, вздумай я теперь покинуть дом, тот же самый снег из
союзника обернется предателем, показывающим мой путь любому желающему. К
счастью, походы за дровами дальних прогулок не требовали (в первые дни
вообще хватало тех, что уже лежали в поленнице во дворе).
Но в хижину могли заявиться и иные визитеры, имеющие какое-нибудь
дело к ее прежнему владельцу. Например, посланец местного феодала или
даже он сам со своей охотничьей свитой. И все, что я мог сделать заранее
— это с помощью найденных в кладовке инструментов укрепить внутренний
дверной засов, а наружный запор превратить в бутафорский, дабы висящий
на двери замок производил впечатление запертого покинувшим дом хозяином
(на самом деле ушко, в которое он был продет, при открывании двери
выходило из косяка вместе с находившейся под ним частью дерева,
приколоченной встык к краю двери). Также я сделал запор на внутренней
стороне люка подпола, каковой мог стать уже самым последним убежищем.
Однако феодала — который в этих краях, конечно, мог быть только
грифонцем — возможно, уже не было в живых. Или же после победы Йорлинга
у него имелись дела поважнее зимних охот. Так или иначе, дни шли за
днями, а нас никто не беспокоил.
Кризис в болезни Эвьет наступил через две недели. Я уже ничем не
мог ей помочь — только сидеть рядом, держа ее за руку, и смотреть, как
юная баронесса ведет, возможно, самую трудную свою битву. Исход
оставался неясным до позднего вечера. Лишь ближе к полуночи я позволил
себе поверить, что самое страшное позади.
Эвьет лежала на спине, измученно улыбаясь, и слабо пожимала мою
руку.
— Спасибо, Дольф. Ты снова спас меня.
— В основном ты сделала это сама. У меня уже и лекарства-то
закончились.
— Боюсь, без тебя бы я не справилась… Понимаешь, в тюрьме я жила
только на ненависти к Карлу. Но теперь с ним покончено. И мне, наверное,
не очень хотелось возвращаться. Не хотелось снова вспоминать все, что
было… там. Знаешь, я снова видела мою семью. У них там было лето и
солнце. И они звали меня остаться.
— Это был просто бред, вызванный высокой температурой.
— Да, я понимаю. Сейчас. А тогда мне казалось, что это на самом
деле… Но я все время чувствовала, что ты рядом. И что после всего, что
ты для меня сделал, было бы просто глупо так тебя подвести. Глупо и…
бесчестно.
— Ты молодец. Ты отлично справилась.
— _Мы_ справились, Дольф.
Конечно же, Эвьет была еще очень слаба, и до полного выздоровления
было еще далеко. Да и "тагеронские" ожоги только начали заживать. И
все-таки впервые за две недели я заснул, твердо зная, что не проснусь
рядом с трупом.
В конце декабря северный холод был вытеснен из южных областей
Лангедаргского герцогства относительно теплым воздухом с моря. Снег
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
