ситуации, когда под веками ничего нет.
— Говорите громче, — сказала она, не успел я открыть рот для
приветствия. — Я не очень хорошо слышу.
— Хмм… — смутился я, — вообще-то моя тема довольно деликатна,
и…
— Я поняла, — перебила старуха (интересно, сколько ей было на самом
деле? Возможно, за шестьдесят, а может быть, и всего сорок). Она
выдвинула ящик своего стола, достала оттуда металлический рожок с
широким раструбом и вставила узкий конец в ухо. — Говорите.
Сесть нам она не предложила, ну да ладно. Я изложил свою просьбу -
дать убежище девочке-сироте, пострадавшей от войны и преследований и не
имеющей ныне ни жилья, ни имущества, пока я совершаю путешествие с целью
поправить положение дел.
— К сожалению, — прибавил я, — я не могу сейчас сделать достойное
пожертвование вашей обители, ибо у меня самого осталось лишь несколько
золотых (и это была правда — Ришард в свое время обещал мне золотые
горы, но — лишь после своей коронации, что было весьма предусмотрительно
с его стороны, и его перстень позволял мне напрямую командовать людьми и
работами, но не распоряжаться финансовыми вопросами). Однако я надеюсь,
что моя племянница найдет покой и безопасность в доме своей небесной
покровительницы, — на самом деле я выбрал этот монастырь просто потому,
что он был ближайшим. Хотя тот факт, что среди имен Эвьет было и
"Катарина", стал удачным совпадением, и я уже договорился с девочкой,
что здесь она будет называться только этим именем.
— Господь заповедал нам любить ближнего, а не золото, — ответила
настоятельница (то-то идеи церковного нестяжательства регулярно
клеймятся, как ереси, а проповедующих их "ближних" жгут на кострах,
подумал я). — Однако в чем деликатность вашей просьбы? Почему вы хотели
увидеться со мной лично?
— Я хочу быть совершенно уверен, что девочка будет здесь в
безопасности. Ее пытали каленым железом, и она все еще очень слаба, — на
самом деле здоровье Эвьет было уже далеко не так плохо, но я специально
сгустил краски, дабы ее не слишком изводили строгостями монастырского
устава. — И у нее все еще остаются могущественные враги, — изначально я
не был уверен, стоит ли говорить об этом, но, увидев глаза аббатисы,
решился. Эта женщина, при всех моих идейных разногласиях с ней, не
понаслышке знает, что такое враги и на что они способны. — Мне нужно
твердо знать, что никто не сможет забрать ее отсюда, кроме меня. И
вообще, чем меньше о ней будут знать и судачить, тем лучше. Если же
кто-то все же узнает о ней и станет расспрашивать, то она здесь уже
давно, никак не меньше года, и за все это время ни разу не покидала
монастырь. Можете ли вы обещать мне все это, или нам лучше поискать
иного убежища?
— Твердо знает лишь Господь. Человек может только предполагать. Но,
по крайней мере, пока я жива, никто не вторгнется в эту обитель и не
причинит вреда находящимся под моим покровительством. Но я еще не
слышала саму девочку. Ты можешь говорить, дитя?
— Да, — ответила Эвьет, глядя не на нее, а на меня, дабы в случае
каких-то затруднений я мог подать ей знак.
— Ты должна отвечать "да, матушка", — строго произнесла аббатиса.
Эвелина, пользуясь тем, что ее не видят, скорчила недовольную
физиономию, но вслух покорно повторила:
— Да, матушка.
— Правда ли то, что говорит этот человек? Он действительно твой
дядя? Отвечай правдиво, помни, что ложь — это большой грех, а ложь в
доме господнем — грех сугубый.
— Да, матушка, — без запинки ответила Эвьет.
— Мы позаботимся о девочке, — вновь обратилась аббатиса ко мне. -
Но для нее было бы лучше остаться здесь насовсем. (Эвьет, конечно,
знала, что я ни за что на это не соглашусь, и все же я заметил
мгновенный страх, плеснувшийся в ее взгляде.) У вас ведь нет даже дома,
куда вы могли бы ее отвезти?
— Я намерен решить этот вопрос, — повторил я.
— Вы не сможете защитить ее там, в миру. Уже не смогли, не так ли?
— То, что случилось, уже не повторится.
— Вы не можете этого знать наверняка.
— Послушайте, э… мать настоятельница. Я глубоко благодарен вам за
готовность позаботиться о Катарине. Но, когда я вернусь, я заберу ее.
Надеюсь, в этом мне не будет никаких препятствий?
— Это ваше право, — холодно подтвердила аббатиса.
— В таком случае, еще раз благодарю вас и вверяю Катарину вашему
попечению.
Аббатиса взяла со стола колокольчик и позвонила. В дверь заглянула
приведшая нас монахиня:
— Да, матушка?
— Клотильда, проводи этого господина на выход. И пусть кто-нибудь
из сестер отведет нашу новую гостью к сестре Валентине за одеждой и всем
прочим. А Терезу вновь пригласи ко мне.
— Да, матушка, — Клотильда выжидательно уставилась на меня.
— Мать настоятельница, позвольте нам с Катариной попрощаться…
наедине.
— Хорошо. Можете выйти в коридор. Потом пусть девочка ждет, пока за
ней придут.
Мы вышли из кабинета. Клотильда, сделав знак дожидавшейся дальше по
коридору чтице вновь вернуться к аббатисе, отошла на несколько шагов,
затем, под моим требовательным взглядом — еще на несколько и
отвернулась. Мы с Эвьет положили руки друг другу на плечи.
— Как же мне не хочется здесь оставаться, — тихо вздохнула
баронесса.
— Эвьет, ну мы ведь уже все обсудили, — так же тихо ответил я. -
Монастырь — единственное место, где ты будешь хотя бы в относительной
безопасности, пока я не вернусь.
— Ты так и не хочешь рассказать мне, куда направляешься? Знаешь,
говорят, ум хорошо, а два лучше.
— Я очень ценю твой ум, — улыбнулся я. — Но мне просто нужно
уладить кое-какие имущественные вопросы. Боюсь, в этих тонкостях ты не
разбираешься. И немногое теряешь — это жуткая скука.
— Раньше у тебя не было никаких имущественных вопросов, -
проницательно возразила Эвелина.
— Ситуация изменилась. Послушай, я расскажу тебе, когда вернусь.
Когда вся эта дребедень закончится. Если только не уснешь на первых же
фразах.
— Но ты ведь вернешься? — она требовательно посмотрела мне в глаза.
— Конечно. Думаю, не позже, чем через месяц. Если удастся раздобыть
коня, то еще раньше. Тебе придется терпеть монастырские ужасы совсем
недолго, — я старался всем своим видом демонстрировать веселую
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
