являются изобретением авторов. С таким же успехом их мог придумать и брат ибн Сабина. Странно было бы услышать их от главы католической церкви, который обвинял императора в неподобающей ему симпатии к неверным, эти связи стали даже одним из поводов для низложения.
Не следует, впрочем, преуменьшать интерес папской курии к арабским наукам и к связям с миром ислама[209]. Можно также сомневаться, что Иннокентий IV был на самом деле знаком с содержанием «Сицилийских вопросов». Известно лишь, что брат ибн Сабина говорил с понтификом. Вряд ли можно предположить, что он не упомянул об этой переписке, — даже если она была фиктивной, выдуманной ибн Сабином для собственного возвеличения. Эта литературно-философская фикция, попав в руки политических и интеллектуальных противников, становилась своего рода «базовым документом» для обвинений, которые в дальнейшем были развиты. Достаточно вспомнить содержание вопросов, чтобы представить себе впечатление курии и логику ее дальнейших действий. Ведь эти «крамольные» вопросы обсуждались не в университетской аудитории, а были заданы неверным, от лица верховного светского государя христианского Запада. Речь шла об аудитории совершенно особого значения и масштаба, и поэтому вопросы становились религиозно-политическим манифестом не только для мусульман, но и для христиан, прежде всего для Рима.
Если папа знал о содержании «Сицилийских вопросов», если у него был этот текст или тем более его перевод на руках, значит, научная информация довольно быстро циркулировала между соперничавшими дворами. Булла о низложении Фридриха II, опубликованная Иннокентием IV на I Лионском соборе 17 июля 1245 года, достаточно сдержанно говорит о взглядах императора, хотя она наверняка обсуждалась в курии и в чувствительных к ее голосу кругах (Салимбене и Матвей Парижский тому свидетели).
Если отлучение было традиционным орудием воздействия Церкви на политику светской власти на всех уровнях, то низложение государя происходило гораздо реже и было сопряжено с большими трудностями. Это тем более очевидно, когда речь идет о конфликте европейского масштаба — противостоянии императора и папы. Как известно, это противостояние длилось примерно столько же, сколько существовала сама средневековая Римская империя. Основа конфликта была заложена еще коронованием Карла Великого в Риме в 800 году, казалось бы, совершенным по обоюдному согласию. Но корону на голову короля франков положил именно римский епископ, и вследствие этого прецедента он стал обязательным посредником между Богом и верховной светской властью. На протяжении столетий это противостояние могло приобретать более или менее бескомпромиссные формы, а иногда могло даже являть признаки умиротворения, гармонии, говоря языком византийцев, симфони́и. Однако противостояние двух властей было вершиной айсберга, и современники видели в нем не просто тяжбу о чем-то не договорившихся политиков, но конфликт духовного и светского начал. Этот конфликт был неискореним. Хорошо известный памятник этой борьбы — «Монархия» Данте (второе десятилетие XIV века). Это было противостояние двух культурных моделей, двух символических систем, каждая из которых претендовала на исключительную роль в жизни христианской Европы.
Если перед нами противостояние двух мировоззренческих систем, то мы должны задаться вопросом, что именно делало их непримиримыми? Было ли что-то в характере Фридриха II, что курия не хотела принять? Какие-то там схоластические кулуарные дискуссии и переписка с неверными — все это имело ли отношение к большой политике?
В 1245 году на специально созванном папой Иннокентием IV соборе в Лионе Фридрих II, уже дважды отлученный от церкви Григорием IX, был объявлен низложенным, все его подданные были освобождены от присяги верности[210]. Это было несомненным поражением международной политики императора, которое сразу получило резонанс в жизни Европы: правящий император низлагался впервые.
Собор не воспринимался Иннокентием IV в качестве гаранта юридической силы низложения, инициатором которого выступила курия. Комментируя буллу отлучения, он говорил, что лишь использовал торжественную обстановку для объявления решения, принятого им лично исходя из апостольской «полноты власти» римского понтифика (plenitudo potestatis)[211]. Он был профессиональным юристом, по-настоящему крупным мыслителем-канонистом. Его понтификат отмечен исключительной законодательной активностью курии. Поэтому булла, будучи, конечно, в определенной мере коллективным документом, несла на себе печать сугубо практического правового сознания ее главного автора. В ней перечисляются многочисленные оскорбления, нанесенные императором служителям Церкви, прежде всего пленение кардиналов в 1241 году, его нерадение к церковному строительству и к делам милосердия, нечестивый союз с мусульманами и с греческими раскольниками (в лице императора Никеи Иоанна III Ватаца), личное аморальное поведение императора, доведение до нищеты церковных приходов Сицилийского королевства, являвшегося феодом Римской курии, убийство ассасинами герцога Людвига Баварского, якобы им организованное, продолжение церковного общения, несмотря на отлучение, и т. д. Лейтмотивом проходит также несоблюдение обещаний и клятв.
Многие участники собора до последнего заседания 17 июля надеялись на мирный исход, и Иннокентий IV должен был привести в этом экстраординарном документе те доводы, которые, по его представлениям, имели непререкаемую юридическую силу. Это было тем более важно, что процессуальная сторона судебного разбирательства была гораздо более шаткой, чем не преминули воспользоваться в дальнейшем сторонники императора. Подписи собрали с трудом. Радикальное вмешательство Церкви в дела светской власти, при всех ее (вовсе не уникальных) грехах, не могло не вызвать по крайней мере глухого неприятия со стороны европейских монархов, ибо принимая правомочность низложения, в дальнейшем, в чем-то не согласившись с понтификом, любой из них мог разделить судьбу императора.
Нас, однако, сейчас интересует не юридическая сторона конфликта и не реакция на него в международной политике, а то, о чем булла молчит: на протяжении многих лет Фридрих II обвинялся не только в нерадении к делам веры, но и в еретических воззрениях. Иннокентий IV вообще был человеком здравомыслящим, а в бытность свою кардиналом относился к императору довольно дружелюбно. Лишь новое положение главы христианского Запада, возможно, связанное с этим новое чувство ответственности заставили его резко изменить свое отношение. Но и кроме него в курии были влиятельные люди во главе с кардиналом Раньеро Капоччи из Витербо и памфлетисты, грозившие всем концом света. Между Римом и Великой курией шла война слухов и «фейков» один другого краше[212]. Если близкий францисканцам Григорий IX прислушивался к подобной мистике, Иннокентий IV выступал и в пропаганде скорее прагматиком. Неверие в важнейшие догматы, эпикуреизм императора — все это быстро стало частью сначала куриального, а потом и общеевропейского фольклора, расхожей монетой, отправившей уже давно покойного императора в дантовский ад (песнь Х, стих 119).
Неизвестно, занималась ли курия сознательно сбором компроматов. Но некоторые отрывочные данные, обстоятельства обращения текстов, обмолвки подсказывают, что врага хотелось знать в лицо. Слухи и фейки оседали в личных записках и дневниках кардиналов и их
