без ошибок. Поэтому его поэзия не выдерживает критики, но она интересна как
изолированный пример английского влияния – Бутурлин был преданный
последователь Китса и прерафаэлитов.
В конце 80-х гг. критики-антирадикалы попытались создать шум вокруг
поэзии Константина Михайловича Фофанова (1862–1911). Совершенно
некультурный и необразованный (он был сыном лавочника из петербургского
предместья), он обладал тем, чего не было ни у кого из его современников –
подлинным песенным даром. Стихи его – о звездах, о цветах, о птичках – все
это иногда вполне искренно, но, в общем, мало интересно, и так как он не
владел техникой, то уровень тут крайне неровен. Следующий поэтический бум
был вокруг Мирры Лохвицкой (1869–1905), выпустившей в 1895 г. томик
страстной и экзотической женской поэзии. Стихи Лохвицкой и Фофанова
казались последним словом красоты в 90-е гг. Но тут началось движение
символистов и наступило истинное возрождение поэзии.
8. ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ
Восьмидесятые годы были периодом (мягкой) реакции против
утилитаристского позитивизма предыдущей эпохи. Эта реакция выразилась в
хилом возрождении поэзии и несколько более энергичном возрождении
религиозного идеализма. Радикалы были по природе идеалистами, но их
идеализм был основан (как шутил Соловьев) на невозможном силлогизме:
«Человек произошел от обезьяны, следовательно, мы должны любить друг
друга». Восьмидесятые годы постарались подвести под этот силлогизм более
прочное основание. Их религиозный идеализм нашел выражение в учении
Толстого, которое влияло на современников именно потому, что было
религиозным и направленным против радикального материализма. Труды
Соловьева – другое, более ортодоксальное выражение той же тенденции.
Влияние религиозной философии Соловьева, сначала незначительное, в конце
концов оказалось важнее толстовства. Соловьев – и этим определяется его
место в истории русской мысли – был первым русским мыслителем,
отделившим мистическое и православное христианство от славянофильства. Он
как бы продолжил линию менее замкнутого и более «западнического»
славянофильского направления, наиболее полно выразившегося в идеях
Достоевского-публициста. Но для Достоевского самым существенным в
православии было религиозное чутье русского народа. Достоевский был в
религии националистом, мистическим народником: православие истинно
потому, что оно вера русского народа. Соловьев же был совершенно свободен
от мистического национализма: он мог опираться на построения
идеалистической философии или на авторитет экуменической церкви, – но
религиозные взгляды русского народа не имели для него никакого значения.
48
Православие Соловьева явно клонилось в сторону Рима как символа
христианского единства, а в политике он был либералом-западником.
Последнее во многом определило его ранний успех, потому что либералы сочли
его ценным союзником в борьбе против правительства и славянофилов – тем
более ценным, что обличения существующего порядка он подкреплял не
Дарвиным и Марксом, а Библией и пророками. Помощь Соловьева пришла с
неожиданной стороны и тем радостнее была встречена.
Владимир Сергеевич Соловьев родился в Москве в 1853 г. в большой
семье. Отцом его был известный историк С. М. Соловьев, и Владимир рос в
атмосфере Московского университета. Он принадлежал к тому слою
московского общества, который включал цвет культурного дворянства и высшей
интеллигенции. Соловьев рано присоединился к группе очень талантливых
юмористов, которые называли себя кружком шекспиристов и развлекались
сочинением забавных стишков и постановкой пародийных пьес. Самым ярким
из них был граф Федор Соллогуб, лучший русский поэт-абсурдист после
Козьмы Пруткова. Соловьев всю жизнь был приверженцем этого искусства. Но
и в науке его успехи были блистательны. Уже в 1875 г. он опубликовал свою
диссертацию Кризис западной философии, направленную против позитивизма.
В том же году он поехал в Лондон, где не выходил из Британского музея,
изучая мистическое ученье Софии Премудрости Божией. Там в читальном зале
ему было видение, и он получил мистическое повеление немедленно ехать в
Египет. В пустыне около Каира ему явилось его самое важное и полное
видение – образ Софии. Путешествие в пустыню сопровождалось забавными
проишествиями с арабами. Характерно для Соловьева, что в юмористической
поэме Три свидания, написанной через двадцать лет, глубоко лиричное и
эзотерическое описание видений (включая раннее, 1862 г.) сопровождается
стихами в духе Беппо или Дон Жуана. По возвращении в Россию Соловьев
получил место приват-доцента философии сначала в Москве, потом в
Петербурге. Но его университетская карьера была короткой: в марте 1881 г. он
произнес речь против смертной казни, в которой старался убедить нового
императора не казнить убийц отца. Он мотивировал это тем, что, пойдя
«вопреки всем расчетам и соображениям земной мудрости, Царь станет на
высоту сверхчеловеческую и самим делом покажет божественное
происхождение Царской власти». Несмотря на такую мотивировку, Соловьеву
пришлось уйти из университета. В восьмидесятых годах Соловьев
разрабатывал идею вселенской теократии, подводившей его все ближе и ближе
к Риму. Он поехал в Загреб и сблизился с епископом Штросмайером, когда-то в
1870 г. протестовавшим против постулата папской непогрешимости, но к этому
времени уже послушным слугой Ватикана. Работы Соловьева этого периода
собраны во французской книге La Russie et l’Eglise Universelle (1889); тут он
занимает крайне проримскую позицию, защищая и непогрешимость папы, и
Непорочное Зачатие, изображая папство как единственный бастион истинного
православия на протяжении веков и отвергая русскую Церковь за то, что она
подчиняется государству. Такая книга не могла появиться в России, но за
границей она стала сенсацией. Однако Соловьев так и не сделался католиком и
определение «русский ньюман», данное ему французским иезуитом д’Эрбини (в
книге Un Newman Russe), совершенно неверно. Книга La Russie et l’Eglise
Universelle явилась кульминацией проримских настроений Соловьева. Они
скоро пошли на убыль, и в своей последней работе Соловьев обрисовал
окончательное единение христианских церквей как союз между тремя равными
церквами – православной, католической и протестантской, – где римский папа
всего лишь primus inter pares (первый среди равных). В конце восьмидесятых и
49
в девяностых годах Соловьев вел энергичную борьбу против
националистической политики правительства Александра III. Эти статьи очень
подняли его репутацию в либеральных сферах. При этом его мистическая жизнь
продолжалась, хотя видения Софии после Египта прекратились. В девяностых
годах мистицизм Соловьева стал менее ортодоксальным и принял форму
странного «мистического романа» с финским озером Сайма, обильно
отразившегося в его поэзии. Знавал он и дьявольские посещения: есть рассказ о
том, как на него напал дьявол в обличьи косматого зверя. Соловьев пытался
изгнать его, говоря, что Христос воскрес. Дьявол отвечал: «Христос может
воскресать сколько угодно, но ты будешь моей жертвой». Утром Соловьева
нашли лежащим на полу без сознанья. В последний год своей жизни Соловьев
вступил в переписку с провинциальной газетчицей Анной Шмидт, которая
уверовала, что она и есть воплощение Софии, а Соловьев – воплощение
личности Христа. (В горьковских Дневниках есть замечательная глава об Анне
Шмидт.) Ответы Соловьева были внешне юмористичны, а по сути
