очевидно неблагоразумно.
По третьему вопросу я дал великой княгине категорическое обещание, что продовольственная помощь будет оказана безотлагательно, так как еще на последнем моем докладе были приняты все необходимые меры к немедленному направлению продовольствия в Черногорию.
По четвертому вопросу мои объяснения были выслушаны с тем же нескрываемым раздражением, как и то, что я сказал по первым двум пожеланиям. Я сказал, что Россия в данное время решительно не имеет никакой возможности снабдить Черногорию артиллерией, снарядами и патронами. Это было бы явным нарушением нами нейтралитета, и последствия такого нарушения были бы неисчислимы для России.
Мы встретились бы с неизбежным протестом со стороны Германии и Австрии, и какую форму принял бы этот протест и к каким последствиям привел бы он — я не могу себе даже представить. Для меня совершенно очевидно, что и наш союзник Франция, и Англия не только не останутся равнодушными к нашим намерениям, но встанут к ним в резко отрицательное отношение, и мы останемся одинокими в том вопросе, которому мы отдаем столько неослабного труда. Я прибавил еще, что если бы даже моя точка зрения могла показаться великой княгине слишком резкой, то есть и другое основание, по которому мы не в состоянии исполнить желание ее отца: мы сами слишком небогаты артиллерией, и я встречаюсь каждый день с самыми наглядными доказательствами, насколько мы отстали от нашей собственной потребности в скорострельных орудиях и в запасе снарядов.
По мере развития мною моих доводов великая княгиня становилась все более и более нетерпеливой и раздраженной и, видимо желая положить конец нашей беседе, задала мне неожиданно вопрос: «А если мой отец найдет способ приобрести артиллерию или закажет ее где-либо на стороне, — Россия заплатит за нее или тоже найдет основания уклониться от этого?»
Я ответил на это, что, ставя такой вопрос, король Черногорский, очевидно, ставит автоматически перед государем общий вопрос о пересмотре нашей конвенции с ним, и для меня неясно, насколько в интересах короля и Черногории поднимать такой вопрос именно в данную, крайне неподходящую для его разрешения минуту. Беседа наша пришла к концу. Великая княгиня сказала мне не обинуясь, что она не замедлит сообщить своему отцу, к каким печальным результатам привела ее беседа со мною, так как она не сомневается ни на одну минуту, что мое мнение будет принято государем, и «бедная Черногория выйдет снова ослабленною из всех ее усилий».
Я заверил Милицу Николаевну, что ей будет нетрудно убедиться, насколько я доложу государю буквально только то, что сказал ей по моей совести, считая моей первой обязанностью думать всегда и прежде всего о пользе России и не допускать ничего, что могло бы нанести ей какой-либо вред.
В тот же вечер я передал весь мой разговор министру иностранных дел, а несколько дней спустя доложил его во всех подробностях государю, который видел Сазонова раньше меня и сказал мне только, что ему Милица Николаевна не сказала ни одного слова, несмотря на то, что он видел ее после моего свидания с нею, и что он просто не желает возвращаться к этому вопросу, настолько все ему ясно и настолько он решил ответить моими же аргументами и королю Черногорскому, если бы он решился обратиться непосредственно к нему, «вместо того, чтобы идти кружным путем, через его дочь».
После этой беседы я никогда более не разговаривал с Милицей Николаевной, и она, видимо, избегала меня. Два или три раза были случаи встречаться с нею и на Романовских торжествах, и во время двукратной моей поездки в Ливадию осенью 1913 года, и кроме молчаливого поклона она ни разу ничем не проявила отношения ко мне. Государь заметил это и однажды, в последнее пребывание мое в Крыму, 6 декабря, после завтрака подошел ко мне и спросил меня: «А Милица Николаевна все еще помнит ваш разговор год тому назад и, видимо, не жалует вас?»
Затем, уже в беженстве мне пришлось бывать несколько раз у великого князя Николая Николаевича, когда он проживал в одном доме с его belle soeur[36], Милицей Николаевной, и она ни разу не выходила ко мне, а однажды, когда мне пришлось обедать у великого князя и она сидела тут же за столом, она не обратилась ко мне ни с одним словом, несмотря на то, что общая атмосфера в доме великого князя ко мне была в ту пору в высшей степени благожелательна.
Думаю, что я не совершу несправедливости, если скажу, что в этом отношении сказались невыгодные для меня воспоминания великой княгини о нашем свидании в декабре 1912 года, не изгладившиеся и после десяти лет нашей жизни в изгнании.
В том же декабре вернулся с Ленских промыслов Манухин и начал готовить отчет по его поездке, доставивший мне потом немало хлопот и неприятностей.
Но над всеми событиями нашей внутренней жизни получили преобладание события внешней политики — балканские осложнения, и в них мне, по необходимости, пришлось принять большое участие.
Независимо от того, что по целому ряду текущих дел мне пришлось взять на себя неблагодарную роль усмирять пыл некоторых весьма воинственно настроенных членов Совета министров, Сазонов, по мере осложнения событий, стал все более и более вводить меня в круг этих событий и почти ежедневно советовался со мной и не принимал ни одного решения, не переговорив со мной. Во мне он всегда встречал «самого убежденного сторонника мирной политики» и часто просил моей поддержки у государя.
Мое положение в этом отношении было весьма щекотливое. Я знал всю нашу неготовность к войне, всю слабость нашей «военной организации» и отлично сознавал, до чего может довести нас война, и держался поэтому самого примирительного тона во всех моих повседневных беседах с кем бы то ни было.
Но мне было в особенности трудно потому, что государь относился отрицательно к самой мысли о том, что председатель Совета министров близко входит в дела внешней политики. Он считал их своими личными делами, и ему было просто не по душе, что министр иностранных дел вводит меня в них и, в особенности, обменивается взглядами в Совете министров. Он мне ни разу не сказал прямо, что я вмешиваюсь не в свое дело, но
