он просто не понимал, зачем иностранные послы обращаются ко мне, а не исключительно к министру иностранных дел, и из его деликатных и осторожных намеков нельзя было не сделать того вывода, что Совету министров и его председателю вообще нет места в делах внешней политики. Приходилось вести свою линию и озираться по сторонам, чтобы не вызвать какого-либо осложнения, к которому очень часто готовили недвусмысленные заметки в «Гражданине», прямо говорившие о том, что председатель Совета «начинает узурпировать прерогативы верховной власти, которая одна ведает делами внешней политики».
А события все больше и больше наталкивали меня на эти вопросы.
Послы все чаще и чаще стали заезжать ко мне и искать во мне опоры. В особенности это относится к трем послам: французскому, германскому и японскому.
Отношения господина Луи к Сазонову все более и более портились, и он все чаще заезжал ко мне, ища поддержки в обострявшихся столкновениях.
Граф Пурталес не стеснялся бывать у меня перед своими посещениями Сазонова или непосредственно после него, и я положительно знал все, что поручено ему сообщать нам.
Барон Мотоно оказывал мне всегда величайшее доверие, и я пользовался его положением среди дипломатического корпуса, чтобы проводить нашу политику мирного разрешения Балканского кризиса, а когда к весне 1913 года на Лондонской конференции удалось найти путь благополучного завершения Первой Балканской войны, то Мотоно приехал ко мне поздравить меня и сказал, что все столкновение было локализировано и не разыгралось в общеевропейский пожар благодаря трем лицам: государю, Сазонову и мне.
Впрочем, и некоторые наши домашние явления зарегистрировали мою долю участия в делах внешней политики. Когда на славянских обедах Башмакова, Брянчанинова и компании говорили зажигательные речи и клеймили антиславянскую политику русских министров, «продавшихся немецкому влиянию», мое имя всегда ставилось рядом с именем Сазонова, и враждебные ему демонстрации должны были направиться и под мои окна, но не были допущены отрядом полиции, не пропустившей их на узком проезде к Мойке.
Наступил конец зимы 1912–1913 годов. Все стали готовиться к Романовским торжествам. Перестали раздувать распутинский вопрос. Министры стали изощрять свою изобретательность в том, как шире и ярче отметить 300-летие Дома Романовых. Участились приезды разных владетельных особ, и в числе их бухарского эмира и хивинского хана, и петербургская жизнь приняла более праздничный характер, а думские прения как-то потускнели и сократились.
В исходе марта, перед парадным завтраком в Царском Селе, по случаю приезда хивинского хана, обер-гофмаршал граф Бенкендорф подошел ко мне и сказал, что государь желает, чтобы его сопровождали на Романовские торжества только председатель Совета министров и министры путей сообщения и внутренних дел, а все вообще министры собрались в Костроме и оттуда проехали прямо в Москву. Он прибавил, что Министерство двора не может, к сожалению, предоставить нам ни квартиры на остановках, ни способов передвижения, ни продовольствия, кроме случаев приглашения к высочайшему столу. Письмо в этом смысле, сказал он, уже заготовлено мне министром двора и будет доставлено сегодня.
Государь заметил наш разговор и во время завтрака, не имея возможности вести с хивинским ханом беседу по незнанию тем какого-либо языка, обратился ко мне с вопросом:
«Какую тайну поведал вам граф Бенкендорф?»
Придав шутливую форму нашему разговору с ним, я сказал, что некоторым министрам предложено сопровождать ваше величество в путешествии, но с непременным условием «ночевать под открытым небом, питаться собственными бутербродами и передвигаться на ковре-самолете или приютиться на дрожках, перевозящих дворцовую прислугу».
Государь принял это тоже за шутку, но все-таки спросил тут же, через стол, министра двора, разве нельзя что-нибудь сделать для трех министров, и получил в ответ, что передвинуть достаточное количество экипажей во все попутные города положительно невозможно и что министры, вероятно, устроятся сами как-нибудь.
На самом деле это так и было.
О нас решительно никто не заботился, и, в частности, я передвигался сам только благодаря любезности министра путей сообщения, предложившего разделить с ним путейские автомобили там, где нужно было передвигаться по грунтовым дорогам, и давшего мне приют, так же как и министру внутренних дел, на путейском пароходе, сопровождавшем царский поезд по Волге от Нижнего [Новгорода] до Ярославля.
Без этого одолжения я не знаю, каким путем смог бы я на самом деле сопровождать государя в его путешествии.
Я упоминаю об этом эпизоде только мимоходом, чтобы характеризировать, какое отношение было в ту пору у дворцовых распорядителей царским праздничным объездом исторических мест к представителям высшей правительственной власти.
Поездке государя было придано, по-видимому, значение «семейного» торжества Дома Романовых, и «государственному» характеру этого события вовсе не было отведено подобающего места.
Да и то сказать — в этом, как и во многих других случаях, в ближайшем кругу государя понятие правительства, его значение как-то стушевывалось, и все резче и рельефнее выступал личный характер управления государем, и незаметно все более и более сквозил взгляд, что правительство составляет какое-то «средостение» между этими двумя факторами, как бы мешающее их взаимному сближению. Недавний ореол «главы правительства» в лице Столыпина в минуту революционной опасности совершенно поблек, и упрощенные взгляды чисто военной среды, всего ближе стоявшей к государю, окружавшей его и развивавшей в нем культ «самодержавности», понимаемой ею в смысле чистого абсолютизма, забирали все большую и большую силу.
Происходило ли это от недостатка престижа во мне самом или от того, как я думаю, что переживания революционной поры 1905–1906 годов сменились наступившим за семь лет внутренним спокойствием и дали место идее величия личности государя и вере в безграничную преданность ему, как помазаннику Божию, всего народа, слепую веру в него народных масс, рядом с верою в Бога. Во всяком случае, в ближайшее окружение государя, несомненно, все более и более внедрялось сознание, что государь может сделать все один, потому что народ с ним, знает и понимает его и безгранично любит его, так как слепо предан ему.
Министры, не проникнутые идеей так понимаемого абсолютизма, а тем более Государственная дума, вечно докучающая правительству своей критикою, запросами, придирками и желанием властвовать и ограничивать исполнительную власть, — все это создано, так сказать, для обыденных, докучливых текущих дел, и должно быть ограничиваемо возможно меньшими пределами, и
