обструкцией, и никто просто не желал вникнуть в то, что уклонение от предложенного примирительного шага принадлежало не правительству, а Думе.
Впрочем, нужно заметить, что, к сожалению, как это ни странно, — из среды самого правительства стали появляться намеки на то, что это дело личного каприза председателя Совета, и такие намеки исходили не от кого иного, как от Щегловитова.
Это не помешало, однако, тому же министру юстиции, когда я осенью задержался за границей и Дума собралась до моего возвращения, — начать непосредственные переговоры с партией националистов и склонить Родзянко к тому, чтобы при начале новой сессии он сделал именно то заявление, которое я ему предлагал еще в мае, и весь инцидент оказался улаженным перед началом новой сессии.
Друзья покойного Ивана Григорьевича не замедлили приписать его искусству это благополучное решение, и он, бесспорно, приложил к этому известное старание, так как к этому времени над моей головой сгустились уже тучи, ликвидация моя близилась к своему разрешению, и минута казалась ему благоприятной, чтобы выдвинуть свою кандидатуру на мое место, к чему он давно стремился.
Записывая теперь, спустя много лет, то, что было на моих глазах, я не могу и теперь не отметить того, что Романовские торжества прошли как-то бледно, несмотря на торжественность внешней обстановки.
Я упомянул уже, что для переездов меня приютил к себе на пароходе, и в железнодорожных поездах, и на автомобиле покойный министр путей сообщения Рухлов, оставивший на эту пору ту отчужденность в наших взаимных отношениях, которая сменила собою былую тесную дружбу наших молодых годов и безоблачной поры нашей совместной службы в Главном тюремном управлении и Государственной канцелярии с 1879 по 1895 год. Без его помощи я просто не смог бы следовать за государем — таково было отношение дворцового ведомства к председателю Совета министров, приглашенному государем сопровождать его в этом, по замыслу, историческом путешествии.
Не могу, впрочем, не оговориться, что такое отношение проявлено было не по отношению ко мне одному. Я уже упомянул в своем месте, что в 1911 году, при жизни Столыпина, когда государь посетил в августе месяце Киев и должен был совершить на пароходе поездку по Десне в Чернигов, для председателя Совета тоже не нашлось места на пароходах, сопровождавших государя, и потребовалось немало усилий, чтобы найти это место, и даже возникало предположение о том, что П. А. Столыпин проедет в Чернигов на автомобиле и встретит государя уже на месте. Судьба судила, однако, иначе, и Столыпин не выехал вовсе из Киева.
Первая остановка была во Владимире, затем в Нижнем, в Костроме, Ярославле, Суздале и Ростове, и везде у меня было одно впечатление — отсутствие настоящего энтузиазма и сравнительно небольшое скопление народа.
Помню хорошо, как в Нижнем Новгороде, когда мы с Рухловым ехали с вокзала в город в царском кортеже, мы оба думали одну и ту же думу и выразили ее одним общим впечатлением — очень тусклого и слабого проявления скорее любопытства, нежели истинного подъема в настроении народной толпы.
Еще более слабое впечатление осталось у меня от поездки по Волге от Нижнего вверх до Костромы. Дул холодный резкий ветер. Государь совсем не выходил на палубу, и народ его не видел; в местах, где была приготовлена остановка с красиво убранным сходом с берега на воду, — небольшие группы крестьян, видимо, ждали выхода государя, да так и не дождались, потому что и его, и наш пароход безостановочно шли весь день, остановившись только на ночлег, не дойдя до Костромы. Словом, и тут не было народного подъема, и все было красиво, но как-то пусто.
Большое впечатление произвела только Кострома. Государь и его семья были окружены сплошной толпой народа, слышались неподдельные выражения радости, и как будто, с вернувшимся теплом, растаяла и сама толпа.
Тут же нужно отметить, что при посещении одной из церквей в ней оказался Распутин. Когда все вышли из церкви — его фигура была замечена многими, и ко мне подошел генерал Джунковский и обратил мое внимание на его присутствие среди немногих имевших доступ в церковь. Мне пришлось ответить ему, что я удивляюсь, каким образом ему, как товарищу министра внутренних дел и командиру Корпуса жандармов, могло быть неизвестно присутствие здесь «старца», и получил в ответ:
«Я ничем не распоряжаюсь и решительно не знаю, кто и как получает доступ в места пребывания царской семьи»; мне осталось только добавить ему: «Так недалеко и до Багрова».
Не отмечу я ничем не выдающееся и пребывание государя в Москве. Обычно для Москвы поражающие своим великолепием и красотой царские выходы, на этот раз еще увеличенные выходом на Красную площадь и возвращением в Кремль через Спасские ворота, отличались на этот раз изумительным порядком и далеко не обычным скоплением народа, заполнившим буквально всю площадь. Одно было только печально — это присутствие наследника все время на руках лейб-казака. Мы все привыкли к этому, но я хорошо помню, как против самого памятника Минину и Пожарскому во время минутного замедления в шествии до меня ясно долетели громкие возгласы скорби при виде бедного мальчика. Без преувеличения можно сказать, что толпа чувствовала что-то глубоко тяжелое в этом беспомощном состоянии единственного сына государя.
Среди праздничной суеты мне приходилось поминутно сталкиваться с озабоченным видом Сазонова, которого не оставляли в покое балканские события. Тогда еще не были разрешены все трения между государствами, направленные на предотвращение мирового пожара. Каждый день приносил нервные вести о неразрешавшемся кризисе. Турецкий вопрос отошел на второй план, и первое место занимала в ту пору сербо-болгарская распря.
Приходилось почти ежедневно задумываться над грозными событиями и, проживая в одном доме с министром иностранных дел — в доме генерал-губернатора на Тверской, — мы постоянно делились с ним мыслями и впечатлениями, и не было ни одной важной депеши, которую бы посылал или получал Сазонов без того, чтобы не посоветоваться со мною.
Государя я видел близко во время нашего пребывания в Москве всего два раза, и оба раза он говорил мне, что ему особенно отрадно знать, что все существенное проходит через мои руки, и что он с уверенностью может сказать, что наша точка зрения все более и более встречает общее сочувствие
