– Мне все не близко, мой путь особый, он – в ином.
Ах, как бы я хотела знать, куда ведет дорожка эта? Быть может, к солнечному свету? Или во тьму, ядрена мать?
Пожалуй, эти мысли – чушь. И нет вопросов на ответы. И после водки в горле сушь.
Как снег валит средь бела лета? Как на ковре растет пшено? Как на стене пробились почки?
Пожалуй, лучше ставить точку, а в общем, в целом, все равно.
Глава 9
Орбита Меркурия очень вытянута: перигелий равен 46 миллионам километров от Солнца, а афелий – 70 миллионам километров.
Ах, до чего интересно писать, как это затягивает. Пупель ни о чем и думать не могла, только о том, как сядет за стол и понесется, польется ее новое большое произведение. Она рисовала свои проекты, красила клаузуры, делала чертежи, ездила к заказчикам, кивала, что-то переделывала, разговаривала, спорила, но мысли и чувства ее были далеки от интерьеров, арок и углов. В ее воображении складывались такие арки, такие углы возникали в рукописи!
Ах, до чего интересно писать. Особенно если у тебя есть слушатели и советчики-консультанты. Может, и без этого хорошо, но, конечно же, когда чувствуешь живую заинтересованность и самоотверженное желание помочь во что бы то ни стало, тогда вдвойне интересно. Тогда процесс приобретает особый смысл, постоянное присутствие доброжелательной, но строгой критики подбадривает, возносит к заоблачным высотам, на Памир, на Гималаи, на Тибет.
И на этих вершинах, как всякий скалолаз, ощущается дыхание, эдакое веяние особого разряженного воздуха, когда дух захватывает, и вместе с тем хочется подниматься все выше и выше, а страх и пьянящее чувство высоты вселяет уверенность и даже гордость.
Конечно, во время процесса творения, именно тогда, когда, как тебе кажется, ты уже поднялся на эту чудовищную немыслимую высоту и собираешься флажок со своим именем воткнуть в снежный сугроб, чтобы увековечить свой подвиг во веки веков, – так вот, в это самое время возникает опасность срыва и падения с высоты.
Опытные скалолазы никогда не смотрят вниз: всем известно, голова может закружиться, и оп-ля! ты уже летишь, а за тобой несется снежная пыль. И хорошо еще, если это будет легкая, искрящаяся на солнце пыль, а не всепоглощающая лавина. В общем, временами возникают вопросы, типа, не пишу ли я глупость и чушь? Не графоманство ли это в его пышном цвету?
И хотя, как уже было сказано, доброжелательные критики и консультанты не дремлют, все равно червь сомнения заползает в душу автора шедевра. Коварные мысли возникают и гложут. Конечно, они, то есть мои консультанты и доброжелательные критики, говорят, что это хорошо, интересно, свежо, но... Насколько объективны их речи?
Может быть, все эти похвалы происходят из любви к автору, к его, как говорится, личным качествам, и никакого отношения не имеют к творчеству?
Может быть, они одобряют из терапевтических соображений – чем бы дитя ни тешилось?
И тогда, в минуту сомнений и тягостных раздумий, начинается судорожное перечитывание написанного, что, как правило, приводит к еще большим шатаниям и сомнениям.
И змеей заползают ма-аленькие вечные вопросики: Кому это надо? Неужели это кто-то будет читать? «Поэт, не дорожи любовью народной...»
Все равно думается – гению-то легко это было говорить. Он мог себе это позволить, потому что он это Он, а все остальные – это точно не Он и близко не стоят.
И потому кружат мысли по кругу. И, по прошествии нескольких кругов, не будем уточнять количество, чтобы не примазываться к другому гению, говорящему о кругах в подробностях (но между прочим, путешествующему по этим кругам с консультантом, потому что с консультантами всегда легче). И если даже такие нуждались в консультантах и проводниках, то что уж говорить о простых смертных?
Так вот, тогда думается, ну да, я не Байрон, я другой...
За несколько месяцев писания Пупель так привязалась к Устюгу, что беспрестанно по всякому вопросу и без вопросов его теребила. Общение происходило круглосуточно – днем, так сказать, в режиме реального времени, ночью – во сне, с различными прибабахами. Иногда, правда, возникали небольшие перерывы, которые, видимо, были Устюгу необходимы. Он всегда исчезал по-английски.
И если в первое время, по возвращении героя, Пупель засып?ла его упреками, типа, куда ты пропадал? Почему не сказал, не предупредил? Так не делается!!! То постепенно, мало-помалу, она и к этому привыкла.
– Ушел, вернется, никуда не денется, – успокаивала она сама себя.
Женщины вообще ко всему привыкают. Живут же некоторые жены со своими неряшливыми мужьями. На протяжении десятилетий спокойно вынимают их грязные носки из салатницы, ежедневно протирают заплеванное зубной пастой зеркало.
Бдительная Магда все держала под контролем. Отчетность, подотчетность, шаг вправо, шаг влево, контрольные звонки в голову. Пупель это тоже устраивало. Ей это даже в определенном смысле нравилось, это организовывало. Если за день было написано мало, то Магда делала строжайший выговор, практически распинала на кресте с позором, шипами и всеми остальными причитающимися этой строгой экзекуции атрибутами.
Никакие отговорки Пупель, вроде того, что приходилось ездить к заказчикам, и так далее, не помогали. У Магды на все был ответ.
– Ну и что? Одно другому не мешает, гусь собаку не загрызет, не путай блины с упаковочным картоном и всякое в этом роде.
Пупель так ничего и не рассказала ей об Устюге. Поначалу ее просто подмывало все Магде вывалить, но Устюг этого не хотел и, видимо, как-то на нее гипнотически воздействовал.
В общем, этого не произошло. Магда была совсем не в курсе. Во всяком случае, Пупель так считала. Постепенно у Пупели развилось страшное чувство собственности, ей уже ни с кем не хотелось делиться Устюгом, даже с Магдой. Это было очень личное. Никогда раньше она не могла себе даже представить, что можно так привязаться, быть откровенной, обожать невидимую личность.
Но из его рассказов Пупель сделала вывод: не мог посторонний человек, так сказать, не проживающий на Меркурии, так глубоко знать все меркурианские проблемы, с такой точностью описывать ландшафты и быт. Скорее всего он жил в Пермолоне, откуда-то ведь он должен был черпать историческую правду?
То, что все это была правда, у Пупель не вызывало никаких сомнений.
Без зазрения совести Пупель вставляла в свое произведение рассказы о Пермолоне. Кстати, они все до одного нравились Магде, к этим частям у нее вообще претензий не было, в отличие от тех мест, которые Пупель писала, так сказать, от себя. Когда Пупель углублялась в эмоциональные копания и всяческие переживания, которые ей казались очень важными и жизненно необходимыми, именно на этих кочках в основном рождались жаркие споры и пререкания.
Магда желала, чтобы всё было жестко, как в жизни, а Пупель, в силу своего лирическо-задумчивого характера, несла иногда сладкий бред в мармеладе, забывая о пресловутой жизненной реальности и вообще обо всем. Надо сказать, она прислушивалась к Магде, но далеко не всегда уступала ее просьбам. Как правило, она делала все по-своему, но иногда...
Магда кого угодно могла убедить, даже слона бы убедила, что он может невысоко лететь со скоростью света, если внимательно прислушается к себе и потихоньку откопает внутри себя эти способности.
И будьте спокойны, летал бы несчастный слон, он бы копнул вглубь, попробовал бы не копнуть! Под давлением Магды не сделать этого было бы просто невозможно. А если бы, к примеру, он вздумал игнорировать Магдин совет, то потом всю жизнь бы себя казнил, что не использовал данную ему возможность и не изыскал в себе силы ее воплотить. А Магда стояла бы рядом и говорила спокойно, но очень строго: «Я же тебе все буквально по полкам раскладывала, сам виноват. Что теперь плакать по пролитому молоку? Теперь результат у тебя на лице или на морде. Не знаю, как там у слонов это называется? И вот ты, поросенок (она обязательно именно так бы его позиционировала), а ты, поросенок, пренебрегал! Результат? Ты до сих пор не летаешь, и жизнь твоя прошла бесцельно и бесполезно. Мог бы, да не захотел, в общем, сам себя ты наказал».
Да, с Магдой вообще лучше было не спорить.
На улице было холодно и темно. Пупель сидела в комнате за столом и писала.
Мягкий оранжевый свет лампы освещал стол и кусочек дивана, под диваном валялись недоделанные мятые эскизы интерьера гостиной. Утром Пупель таскалась с ними к заказчице, которой клятвенно обещала переделать встроенный шкаф, все, все обещала сделать в срочном порядке к завтрашнему дню. Но Магда тоже давила сильно, надо было дописывать.
«Заказчица подождет, один день погоды не сделает», – думала Пупель.
Сильный порыв ветра распахнул форточку. Холод и сырость ворвались в комнату.
«А дома-то как хорошо», – подумала Пупель. В этот момент она услышала то ли вздох, то ли всхлип с завыванием. Пупель прислушалась.
