когда мне привелось еще бывать вблизи ее, она ни разу не подошла ко мне, а во время двукратного моего посещения Ливадии осенью того же года ни разу не вышла из внутренних комнат. Была ли это случайность, оправдываемая нездоровьем, или определенно она не желала видеть меня, — об этом я не берусь судить, да и к чему.
По странной случайности, много лет спустя, уже в беженстве, в Париже, в начале 1924 года, я встретился с лейтенантом Мочульским, который обратился ко мне за помощью, как и многие из соотечественников, попавших в эмиграции в жестокую нужду. Он просил помочь ему обзавестись костюмом для того, чтобы поступить метрдотелем в один из русских ресторанов Монмартра.
Я спросил его, не тот ли он Мочульский, который домогался получить участок земли из румынского имения в 1912–1913 годах. Оказалось, что это тот самый. На вопрос, знает ли он, что из-за него я встретил неудовольствие императрицы, оказалось, что он хорошо все знал и помнит все подробности, но дал себе уже гораздо позже ясный отчет в том, насколько его домогательство было неуместно, незаконно и даже неприлично для лейтенанта флота, но в ту пору он просто не понимал того, чего домогается, так как среди его товарищей было простое представление, что просить можно обо всем и что государь и императрица могут разрешить решительно все, если только они этого желают.
Он не захотел только назвать тех своих непосредственных начальников, с ведома и одобрения которых он заявил свое ходатайство, наивно предполагая, что если бы в его просьбе было что-либо незаконное, то на их обязанности лежало не допустить его до такого шага. Нельзя, впрочем, отвергать, что по-своему он был прав.
Второй эпизод, достойный упоминания, относится еще к событиям 1907 года, связанным с процессом социал-демократической группы Второй Государственной думы и преданием суду всей фракции, кроме тех ее членов, которые успели скрыться.
Июль 1913 года, как и весь летний период после окончания работ Государственной думы и Совета, отличался сравнительным затишьем. Министры стали постепенно разъезжаться, и в числе уехавших из Петербурга в половине или в конце этого месяца был и министр юстиции Щегловитов, вообще редко выезжавший из Петербурга.
Прощаясь со мною в 20-х числах июля, он сказал мне, что думает провести около месяца в своем черниговском имении, а затем хотел бы прожить недели две-три в имении его жены на Черноморском побережье.
Не прошло 10 дней с его отъезда, как — помню хорошо, в субботу, во время моего обычного приема просителей и под самый его конец — приехал ко мне товарищ министра внутренних дел генерал Джунковский и передал мне, что он крайне встревожен появлением в Петербурге некоей Шорниковой, привлекавшейся по процессу социал-демократической фракции Второй Государственной думы, которая оставалась до сих пор не разысканной, как и некоторые другие обвиняемые, в числе которых был и наиболее видный представитель фракции Озоль.
Из слов генерала Джунковского мне было совершенно неясно, в чем заключается причина тревоги и почему смущено Министерство внутренних дел появлением этой обвиняемой, так как выделенное из общего дела обвинение ей могло просто получить отдельное направление.
Не получая ясного ответа на мои недоумения, я просил согласия генерала Джунковского вызвать директора Департамента полиции Белецкого по телефону. Он немедленно приехал и после краткого его доклада в присутствии генерала Джунковского все мое недоумение рассеялось. Оказалось, что Шорникова играла в процессе социал-демократической фракции выдающуюся роль: она была секретарем военной секции этой фракции; она сама или при ее содействии кто-то другой составил так называемый наказ этой секции, послуживший одним из существенных пунктов обвинения; она доставила его в руки жандармской полиции, оказав тем самым существенную помощь в постановке обвинения, но в то же время эта Шорникова состояла на службе в Департаменте полиции и после ареста главных действующих лиц скрылась, при помощи того же департамента, и все пять лет состояла на его иждивении, переезжая с места на место и продолжая если и не состоять агентом департамента, то оставаться в самых тесных сношениях с различными губернскими жандармскими управлениями, которые не могли, однако, более пользоваться ее услугами, так как она была уже обнаружена революционными организациями, и их преследования и довели ее до того, что она явилась в Департамент полиции с просьбой дать ей средства уехать в Америку, а в случае отказа в этой просьбе просто сказать ей, что ей делать.
Мысль Белецкого была чрезвычайно проста: получить от меня нужную сумму денет на выезд Шорниковой в Америку, удалить ее с глаз долой и посмотреть, что будет дальше. С таким простым решением не согласились ни я, ни Джунковский. Ясно было с первой же минуты, что таким решением не разрешается ничто и, напротив, создается еще новое обвинение правительства в том, что оно идет все дальше и дальше по пути укрывательства Шорниковой.
В Америке ее точно так же немедленно опознают, Бурцев получит только новый обличительный материал, дело нисколько не развяжется, а я попадаю только в сделку, в которой до сих пор не принимал никакого участия.
Я предложил удержать Шорникову от всяких шагов в течение еще нескольких дней, дать ей средства к жизни, оберегая ее от мести ее бывших товарищей, и решил немедленно вызвать Щегловитова из его отпуска, с тем чтобы выяснить с ним весь предстоящий ход дела, привлечь к последнему Совет министров и доложить дело государю уже после обсуждения вопроса в Совете. Кое-кто из министров собирался уехать также в отпуск, я просил их повременить, и тут же послал министру юстиции телеграмму, не посвящая его в причину его вызова, так как у него не было с собою ключа для разбора шифра.
Щегловитов приехал через три дня, во вторник утром, и в тот же день пришел ко мне.
Близко зная весь следственный материал по обвинению социал-демократической фракции, он сразу же осветил мне главное мое недоумение, заключавшееся в том, что не разрушает ли факт бесспорного провокаторства Шорниковой, как агента Департамента полиции, все обвинения против членов Государственной думы, и не поставит ли этот факт на очередь вопрос о пересмотре всего дела. Щегловитов без всяких колебаний ответил мне, что, давая себе ясный отчет в тех последствиях, которые может иметь это
