том же «Дневнике» в самых резких выражениях приводилась мысль, что под влиянием личной вражды к «молодому и талантливому министру внутренних дел» я мешаю ему осуществлять волю своего государя, что у него разработан прекрасный план упорядочения нашей «разнуздавшейся» печати, но что мне нужны «думские аплодисменты», и потому все его намерения гибнут бесплодно, и что пора, наконец, государю знать: кто его слуга и кто слуга «Родзянок и Гучковых».
В Ялте этот «Дневник» был тотчас же прочтен, старик граф Фредерикс был глубоко возмущен им и спросил меня, неужели я не покажу его государю и не буду просить его наложить какую-нибудь узду на эту недопустимую травлю, которая только расшатывает престиж власти, так как все прекрасно знают, что Мещерский хвастается перед всеми, хотя бы и без всякого основания, что он пользуется исключительною милостью государя, и, следовательно, легко допустить, что такая компания против председателя Совета министров, очевидно, подрывает его престиж как раз в такую пору, когда он особенно нужен при поездке моей за границу.
Я ответил графу Фредериксу, что государь, наверно, читал этот «Дневник», как он читает все произведения Мещерского, но что говорить мне ему об этом совершенно бесполезно, так как все предыдущие мои разговоры на ту же тему не имели никакого результата. Не только никаких действительных мер по этому поводу принято не будет, но я уверен даже, что государь не скажет ни одного слова министру внутренних дел, и для меня ясно только одно: что против меня ведется решительная кампания при самом деятельном участии того же Маклакова, о чем я не раз доводил до сведения государя, прося его положить ей предел, уволив меня. Но и на это тоже не последовало согласия, и я вижу теперь совершенно ясно, что по окончании заграничной поездки мне необходимо возобновить этот разговор и постараться на этот раз довести его до конца.
Фредерикс убеждал меня не делать этого, уверял, что он прекрасно знает отношение ко мне государя и не допускает и мысли о моей отставке, в особенности теперь, когда кругом столько сложных и запутанных вопросов.
В подтверждение своего убеждения об отличном отношении ко мне государя граф Фредерикс спросил меня: будет ли мне приятно, если он намекнет государю о желательности предоставить мне, например, придворное звание, что было бы особенно кстати теперь, при моей заграничной поездке, так как это подчеркнуло бы расположение ко мне государя и могло бы быть небесполезно и для моих заграничных сношений.
Я поблагодарил графа Фредерикса за его добрую мысль, но сказал ему, что никогда и в молодости не носил придворного звания, не стремлюсь к этому в особенности теперь, перед несомненным концом моей активной службы, и если этот вопрос может быть полезен хотя бы для выяснения отношения ко мне наверху, то я прошу его только облечь его доклад в такую форму, при которой отказ не имел бы обидного для меня характера. Лично же я нахожу, что такого вопроса вовсе не следует поднимать.
В то же время я решил написать Н. А. Маклакову и обратить его внимание на неприличие поведения его покровителя и на то, какое впечатление производят его выпады среди людей, окружающих государя. Я сказал ему в моем письме, что никогда не решусь просить вмешательства государя против этих бессовестных выпадов, но не могу не выразить, что министр внутренних дел, находящийся в самых интимных отношениях с автором таких статей, берет на себя всю моральную ответственность за те последствия, которые неизбежно произойдут из подобных проявлений личного неудовольствия его покровителя на меня.
Три недели спустя, проезжая через Флоренцию, я получил от Маклакова ответ на мое письмо, в котором он сказал, что он не пользуется никакою близостью к князю Мещерскому, не считает себя вправе входить в частные сношения с ним по поводу его статей, но что если мне угодно, чтобы газета «Гражданин» была подвергнута взысканию в административном порядке, то он представит об этом [доклад] государю императору, так как, «зная личные отношения его величества к издателю этой газеты, он не решится принять такую меру собственною властью» и имеет основание опасаться, что ему может быть предложено отменить наложенное взыскание. Я поспешил написать Маклакову из Флоренции же, что весьма сожалею, что он не прочитал моего письма, ибо в нем было ясно сказано, что я считаю недопустимым вмешивать государя в вопрос, касающийся лично меня, и пишу вместе с сим заместителю моему по Совету министров П. А. Харитонову, прося его отнюдь не допустить представления государю доклада по вопросу, относящемуся исключительно до компетенции министра внутренних дел.
Разумеется, никакого доклада по этому вопросу никуда представлено не было, переписка моя с Маклаковым попала в руки Мещерского, от самого же Маклакова, отношения мои к нему еще более обострились. Враждебные мне статьи в «Гражданине» стали обычным явлением, а по возвращении моем в Петербург приняли такой азартный характер, что мне стало очевидно, что моя участь решена, так как в обычаях князя Мещерского всегда было смешивать с грязью только тех, чьи дни были уже сосчитаны наверху.
Я забыл прибавить, что я выехал из Ялты, не узнав от графа Фредерикса, какая судьба постигла его намерения переговорить о моем придворном звании. Думаю даже, что он вовсе и не заговаривал об этом, чуя, что моя звезда клонится к закату, если даже не закатилась совсем. Впоследствии мне стало в точности известно, что после беседы со мною граф Фредерикс благоразумно воздержался доложить свою мысль государю.
Не стану останавливаться подробно на моей заграничной поездке вплоть до нашего прибытия в Париж 23 октября.
Первые две недели этой поездки прошли как сон. Мы проехали прямо из Севастополя до Александрова; с нами ехал Ю. С. Дюшен. Мы проехали без остановки через Берлин и даже провели в поездке за город те несколько часов, которые пришлось обождать до отхода скорого поезда в Милан. Незаметно пролетели мы до этого последнего города, где нас ждал заранее заказанный автомобиль, в котором мы проехали через Болонью, Флоренцию, Ассизы, Аквиллу, Неаполь, исколесили все его окрестности и приехали в Рим, где я на другой же день заболел рожистым воспалением на лице и пролежал три недели в гостинице «Эксцельсиор». Пришлось оставить мысль о дальнейшей автомобильной поездке и думать только о том, как сократить время вынужденного пребывания в Риме
