ним и министр юстиции разъяснили, что по закону дело о прекращении следствия и суда по вопросу, решенному Особым присутствием Сената для суждения дел о государственных преступлениях, подлежит рассмотрению Сената, в составе того же Особого присутствия, которое, однако, во время летнего ваканта может быть заменено другим составом Сената, и, таким образом, следует внести этот вопрос на разрешение этого летнего присутствия, в котором исполнение прокурорских обязанностей может быть возложено на прокурора Санкт-Петербургской палаты.
Присутствию должны быть представлены все данные, подтверждающие то, что Шорникова в действительности не участвовала в том преступлении, по которому она была привлечена к следствию, что она на самом деле состояла на службе Департамента полиции, и вообще следует быть совершенно откровенными перед Сенатом, не скрывая от него решительно ничего, что может положить конец такому неприятному делу, и следует надеяться на то, что Сенат встанет на ту же точку зрения, так как для привлечения Шорниковой к обвинению в том, за что она разыскивается, во всяком случае, нет никаких поводов. С таким направлением дела Совет министров согласился единогласно. Прокурору палаты господину Корсаку и министру юстиции было поручено немедленно образовать летний состав Особого присутствия из наличных сенаторов и немедленно внести дело на его рассмотрение. Щегловитову было тут же поручено испросить и отдельный доклад у государя и довести до сведения его величества о принятом решении.
Так и было поступлено. В течение ближайших двух недель все формальности были выполнены, дело заслушано Сенатом, не встретило там никаких возражений, и весь этот печальный инцидент был благополучно закончен. Как было поступлено затем Департаментом полиции с Шорниковой, мне осталось неизвестным, и никто не предъявил ко мне никаких новых требований. Министры разъехались на летний отдых, вскоре и я уехал, сначала в Крым с докладом государю, а затем за границу, а когда вернулся из моей отлучки в начале ноября, то надвинулись новые заботы, среди которых это дело более не всплывало наружу, а потом подоспело и мое увольнение, после которого мне уже не приходилось более слышать имени Шорниковой.
Конец лета и начало осени 1913 года ушли у меня на сметную работу. Мне нужно было закончить ее раньше обычного времени, так как я решил немного отдохнуть за границею, прежде чем ехать в Париж по делам.
Во всяком случае, мне нужно было вернуться обратно к 1 ноября, и только выехав не позже 15 сентября, я мог располагать этими шестью неделями, без которых я не мог справиться со всем, что мне предстояло исполнить.
Я старался всячески подгонять сметную работу, да она и шла как-то более спокойно на этот раз. Пришлось идти шире в расходах почти по всем ведомствам. Споров было значительно меньше, главным образом потому, что финансовое положение казалось вполне устойчивым: доходы поступали очень хорошо, урожай намечался очень благоприятный, самые спорные сметы, как военные, были почти предрешены прежними постановлениями; по Министерству путей сообщения я договорился с С. В. Рухловым о крупном увеличении сметы по сооружению казенных дорог, дабы они не отставали от частного железнодорожного строительства.
С Кривошеиным, с которым мои отношения были уже далеко не прежние, так как прежняя внешняя искренность сменилась большой сдержанностью, в зависимости от моего положения наверху, — мне также удалось сгладить ведомственные трения, конечно, уступками по разным кредитам.
Таким образом, я мог свести сметные итоги задолго до законного срока (1 октября), и уже 12 сентября я выехал в Крым с моим очередным докладом, испросив заблаговременно в письме согласие государя уехать прямо из Ливадии в заграничный отпуск, на четыре недели, с тем чтобы в конце этого отпуска побывать в Париже и окончательно направить там подготовленное уже дело железнодорожного займа. Ни о каких общих политических разговорах за границею я не думал, но ясно давал себе отчет в том, что мне их не миновать, потому что везде званию председателя Совета министров придают значение руководителя общей политики, с которым неизбежно нужно затронуть эти общие вопросы, и обойти их мне никак не удастся, несмотря на все мое желание не углубляться в них, под влиянием нашего своеобразного взгляда на роль председателя Совета министров в делах внешней политики, в которых решающее значение имеют только два лица: государь и министр иностранных дел, и то лишь формально, как его докладчик.
Я решился поэтому высказать государю свои недоумения по этому поводу и спросить его, как мне держать себя при неизбежных беседах со мною, в особенности в Париже, где мое появление впервые после моего назначения председателем Совета министров не могло не сопровождаться разговорами на общие политические темы. К тому же и общая совокупность внешних условий ясно говорила за то, что наши союзники должны заговорить со мною и захотят услышать в живой речи нашу точку зрения на злободневные вопросы. Нужно помнить при этом, что как раз в эту пору становилась все менее и менее ясною роль Италии в албанском вопросе, и Сазонов мне не раз говорил, что начавшееся прояснение на Балканах может опять сорваться, если только Италия, под влиянием Германии, выкинет какую-нибудь неожиданную штуку.
Приехав в Ялту 14 сентября вместе с женою, я застал там обычное ялтинское настроение: прежнюю скуку среди придворных, полнейшую отчужденность их от крупных политических вопросов, жизнь исключительно среди мелких повседневных инцидентов дворцового муравейника, абсолютную праздность и неизвестность, чем занять время и как дождаться дня отъезда в Петербург, на который все смотрели, как на великое избавление от непроходимой скуки.
Среди этой тоскующей толпы государь и его семья, казалось, одни наслаждались их любимой обстановкой. Вдали от всех, не докучаемый ежедневными докладами и необходимостью принимать массу представляющихся, государь вел совершенно свойственный его душе простой образ жизни: утром длинные прогулки пешком, днем или под вечер верховые поездки, часто с дочерьми, регулярное исполнение своего долга в виде прочтения и утверждения присылаемых из Петербурга докладов, встреча несколько раз на дню все тех же лиц свиты, конвоя и немногих офицеров обычной охраны, которые не скажут ничего неприятного и не вызовут необходимости тут же решить какой-либо сложный вопрос, — все это создало кругом самого государя какую-то атмосферу благодушия, при этом ясно чувствовалось, что всякие крупные деловые вопросы входят в эту среду каким-то досадным клином и что чем скорее этот клин выйдет из потревоженной им среды, тем это лучше.
