Рассмотрим сначала первый образ: «Мы легли на живот и убрали клыки. / Даже тот, даже тот, кто нырял под флажки, / Чуял волчие ямы подушками лап, / Тот, кого даже пуля догнать не могла б, — / Тоже в страхе взопрел и прилег, и ослаб».
Доказать, что тот — это лирический герой, не составляет труда. Во-первых, строка «Даже тот, даже тот, кто нырял под флажки» в черновике имеет вид: «Я был первым, который ушел за флажки / И всю стаю увел за собою» (АР-3-22, 30). Здесь лирический герой сам ведет речь, а в основной редакции о нем говорится в третьем лице (причем на одной из фонограмм присутствует знакомое нам совмещение двух ракурсов: «Даже я, даже тот, кто нырял под флажки»[1513] [1514] [1515]). И если про «того, кто нырял под флажки» сказано: «Тоже в страхе взопрел и прилег, и ослаб», — то в черновиках эту же мысль повторит сам герой: «Я горячим от страха своим животом / Припадаю к снегам» (АР-3-24) (а «припадает к снегам» и «гот, кто нырял под флажки»: «Тоже к снегу припал и притих, и ослаб»В21, - что опять же говорит об их тождестве). Кроме того, мотив ухода за флажки встречался и в «Охоте на волков», причем от первого лица: «Я из повиновения вышел / За флажки — жажда жизни сильней!».
Что же касается оппозиции я — власть в «Конце охоты», то она проявляется во второй половине текста, и сразу — на прямооценочном уровне: «Я мечусь на глазах полупьяных стрелков / И скликаю заблудшие души волков» (обратим внимание на изменение мотива по сравнению с «Охотой на волков»: «Не на равных играют с волками / Егеря, но не дрогнет рука» —» «И рука не тверда у похмельных стрелков»1^).
Лирический герой — вожак стаи — остается один на один со стрелками, в отчаянии чувствуя, что не в силах что-либо изменить: «Что могу я один? Ничего не могу!» (однако в песне «Мне судьба — до последней черты, до креста…» эта мысль примет несколько иную форму: «.. И что был не один, кто один против ста»).
Охота закончилась, и лирический герой — единственный выживший волк — остается жить среди псов, то есть среди тех, кто его травил: «Я живу, но теперь окружают меня / Звери, волчьих не знавшие кличей. / Это псы — отдаленная наша родня, / Мы их раньше считали добычей» /5; 213/ (сравним с более ранним стихотворением «Наши помехи — эпохе под стать…», 1972: «Но у людей в окруженье собак / Жизнь, прямо скажем, собачья»; С4Т-2-169). Однако он по-прежнему непримирим к своим гонителям: «Улыбаюсь я волчьей ухмылкой врагу, / Обнажаю гнилые осколки».
Трагизм концовки песни — в безысходности положения героя, так как уйти от этих псов он не мог: известно, что Высоцкий неоднократно возвращался к мысли об эмиграции, но все равно отвергал ее, чувствуя, что долго жить без родины и, соответственно, творить он не сможет. И в этом заключается одна из причин его трагедии: «Где вы, волки, былое лесное зверье, / Где же ты, желтоглазое племя мое?!».
«Былое» — потому, что многие убиты, а «те, кто жив, затаились на том берегу», то есть покинули страну[1516], потому лирический герой и в отчаянье: «Что могу я один? Ничего не могу!». В черновиках же по этому поводу сказано: «И на татуированном кровью снегу / Тяжело одинокому волку» (АР-3-26).
В другом черновом варианте «Конца охоты» читаем: «[Волки пили] Из речной полыньи, из ничейной реки, / Пар валил изо рта, и немели клыки» (АР-3-29). Точно такая же ситуация возникнет в стихотворении «Снег скрипел подо мной…» (1977), где лирический герой уже не прикрывается никакими масками: «Отраженье свое увидал в полынье — / И взяла меня оторопь: в пору б / Оборвать житие <.. > Пар валит изо рта — эк душа моя рвется наружу! — / Выйдет вся — схороните, зарежусь — снимите с ножа!». Кроме того, в обоих случаях действие происходит зимой — в лютую стужу и около замерзшей реки.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Отметим еще одну важную параллель между черновиками «Конца охоты» и «Песней о вещей Кассандре», написанной десятью годами ранее: «Да, мы волчье отродье, и много веков / Истребляемы мы повсеместно» (АР-3-23) = «Но ясновидцев, впрочем, как и очевидцев, / Во все века сжигали люди на кострах» (причем в обоих случаях упоминаются «хитроумные люди» как эвфемизм власти: «Потому что Одиссей — хитроумный из людей — / Точно знал, что все троянцы очень любят лошадей» /2; 332/ = «Ах, люди как люди, премудры, хитры»; АР-3-26).
Как видим, и волки, и ясновидцы являются образами инакомыслящих, которые всегда вызывали ненависть у тоталитарной власти.
Вскоре после «Кассандры» Высоцкий пишет песню «Про любовь в Средние века» (1969), где король действует точно так же, как стрелки: «Король хитер — затеял сир / Кровавый рыцарский турнир» (АР-3-48) = «Кровью вымокли мы под свинцовым дождем <.. > Эт<у> бойню затеял не бог — человек»[1517] [1518] («затеял… турнир» = «бойню затеял»; «кровавый» = «кровью вымокли мы»). Вновь налицо мотив хитрости власти («Король хитер…»). А что касается кровавой бойни, затеянной стрелками, и кровавого турнира, затеянного королем, то этой же теме посвящен и «Королевский крохей» (1973): «Король, что тыщу лет назад над нами правил, / Привил стране лихой азарт игры без правил. <.. > Девиз в этих матчах: “Круши, не жалей!”».
Родственная тема разрабатывается в аллегорической «Песенке про мангустов» (1971), где власть уничтожает людей, а они не знают, за что их хотят убить: «Почему нас несут на убой?!» /3; 128/ = «Для чего отстреливают волка?» (АР-3-30); «И гадали они: “В чем же дело, / Почему нас несут на убой?!”» = «Мы ползли, по-собачьи хвосты подобрав, / К небесам удивленные морды задрав: / Или с неба возмездье на нас пролилось, / Или света конец — и в мозгах перекос, / Только били нас в рост из железных “стрекоз”. <…> Эту бойню затеял не бог — человек» («гадали… нас… на убой» = «удивленные… били нас… бойню»1325). Интересно, что строка «Или с неба возмездье на нас пролилось» повторяет реплику лирического героя из черновиков песни «Мы взлетали, как утки…» (1975): «И первое такое испытанье / Свалилось мне на голову с небес» (АР-11-134).
«Песенка про мангустов» начинается следующей строфой: «“Змеи, змеи кругом — будь им пусто!”, - / Человек в исступленье кричал — / И позвал на подмогу мангуста, / Чтобы, значит, мангуст выручал».
Этот же мотив исступленья врагов лирического героя и лирического мы встречался в «Разговоре в трамвае» («Мамочки, он входит в раж!..» /5; 498/) и повторится в стихотворении «Проделав брешь в затишье…» и песне «Ошибка вышла»: «Морозу удирать бы, / А он впадает в раж: / Играет с вьюгой свадьбу — / Не свадьбу, а шабаш», «А он зверел входил в экстаз <.. > Шабаш калился и лысел…».
Теперь перейдем к другим перекличкам «Песенки про мангустов» с «Концом охоты»: «Одуревших от боли в капканах» = «Ошалевшие волки припали к земле. <.. > Где-то вырыты волчие ямы — / Потайные ловушки для нас» (АР-3-29); «Он наутро пришел — с ним собака — / И мангуста упрятал в мешок» = «Да попомнят стрелки наши волчьи клыки, / И собаки заплатят с лихвою» /5; 534/; «Приготовьтесь — сейчас будет грустно: / Человек появился тайком — / И поставил силки на мангуста, / Объявив его вредным зверьком» = «Появились стрелки, на помине легки <.. > И потеха пошла в две руки, в две руки». Здесь потехой названо убийство или избиение: «И потеха пошла в две руки, в две руки. <.. > Эту бойню затеял не бог — человек», — как и в других произведениях: «А в конце уже все позабавились <..> А какой-то танцор / Бил ногами в живот» («Путешествие в прошлое»), «Там у стрелков мы дергались в прицеле: / Умора просто — до чего смешно. <…> Лихо бьет трехлинейка» («Побег на рывок»), «Ну и забава у людей — / Убить двух белых лебедей!» («Баллада о двух погибших лебедях»), «Обложили меня, обложили — / Гонят весело на номера. <…> Чаще выстрелы бьют раз за разом» («Охота на волков»; АР-2-126). Поэтому в другом варианте «Охоты» лирический герой хотел, «чтобы голос насмешливый смолк, / Чтоб охотники вдруг перестали / Говорить, как затравленный волк…» (АР-17-152), — а в «Конце охоты» герои скажут: «Улыбнемся же волчьей ухмылкой врагу, / Чтобы в корне пресечь кривотолки».
