свой дом, служанка, вкусная еда, шелковые простыни и теплое одеяло. Вы отказываетесь от этого навсегда. Вы здесь пропадете. Вы превратитесь в жалкую, дряхлую, шатающуюся и трясущуюся урку. Милая моя, дорогая, ну давайте покончим с этим кошмаром. А ведь кошмар еще только начался. Прекратите его достойно, ведь потом вы будете умолять о его прекращении. Милая, давайте — упрашивал он её.
Ани молила:
— Отпустите меня, пожалуйста. Поверьте, я ничего не знаю. У меня нет списка. Ну с каким, с каким списком вы меня мучаете?
Он недовольно крякнул в кулак. Он уже применил весь свой арсенал уговоров и как действовать с ней дальше осторожно, не знал. Ему тоже необходимо было время придумать тактику. Ее оставили сидеть одну на табурете. Он вышел с недовольным видом, а она еле дошла до кресла и опустилась в него, спина ныла, здесь сидеть хоть как-то было возможно.
Петр Николаевич вошел в кабинет к князю Павловскому. Того не было на месте. Передали, что уехал в город по делам. Значит решил ждать до вечера. Ани распорядился отправить в камеру, еды не давать, воды не давать.
Ее муки продолжались, но насилие к ней еще не применяли.
Павловский к вечеру вернулся и Петр Николаевич прямо направился к нему с вопросом, разрешат ли применить более жесткие меры, но оговорился, что если её начнут бить, она сломается здоровьем, так как очень хрупкая и быстро теряет сознание. Здесь неизвестно как обернется. С такими очень случайно можно получить летальный исход.
Павловский мрачно смотрел в окно, на улицу и перебирал пальцами, выдавая напряжение, заложив за спину руки. Но долго не думая, распорядился.
— Ладно. Не на нашей совести. Понятно же, что вина её косвенна. Потоми измором пару дней. — И приступил к главному. — Нашли что-то на квартире?
Подполковник отрицательно покачал головой.
— С женщинами не надо жестко, ну их. А что там? Как двоюродный брат, он явно политический …
— Он исчез. Ночевать не вернулся, и сестра не знает где он может быть.
— Никто ничего не знает… — протянул про себя князь Павловский — Как всегда… — и повернулся к подполковнику. — Ладно. У нас список есть, аресты идут, это все мусор, настоящая рыбка потихоньку ловиться и мы можем ждать. Время лучший советчик. Оставь ты эту иностранку. Ее страх и мысли доконают сами. Мы завтра едем в Москву, на собрание столичной жандармерии по вопросам внутренней безопасности. Все силовики почтут своим присутствием. Отдыхай пока, Петр Николаевич.
Пару дней были для Ани такими, как для больного, ожидающего своего конца, дни предсмертной агонии. Ее перевели в общую камеру, где царил спертый воздух и стены, потолок были пропитаны мучительным томлением и негативом. Здесь находилось несколько человек, их еще можно было причислить к лику человечества, но уже ни пола, ни черт лица, ни даже национальность определить было затруднительно. По всему видно, люди проводили здесь месяцы и покрывались слоем грязи, вони и болезненной желтизны. Находилось здесь человек пять-шесть, особей женского пола, истощавших и обессиленных, так как на день каждому полагалась только краюха хлеба и стакан воды, чтобы еще жизнь в них теплилась. Зачем их держали здесь так долго — непонятно.
Когда Ани попала в это место, она застыла возле двери и сзади громко бухнула тяжелая железная дверь, скребанув по нервам своим железным надрывным звуком и все глаза, обитателей камеры устремились на неё, только оживленности в них не наблюдалось, а унылая, животная реакция на нового человека. Смотрели долго, отупевшими, безразличными взглядами и потом отвернувшись, занялись своей обычной скукой.
И уже не глядя на прибывшую к их компании, в глубине камеры, раздался тягучий голос:
— Проходи, не стесняйся.
Ани было дико, что в таком смрадном воздухе можно находиться и её первым машинальным, чисто интуитивным движением было выскользнуть назад за дверь, но в мозг как кувалдой стукнула мысль — я же заперта! А вторым интуитивным её желанием было затарабанить изо всей силы в дверь, чтобы открыли и закричать, потому что совершенно невыносимо было находиться в таком месте.
Но она обессиленно вжалась в дверь, как маленькая девочка и все обернулись повторно посмотреть на её замедленные действия и только широко открытые большие глаза на исхудавшем лице, полные обезумевшего изумления, как у дикой кошки, пронзили затемненное пространство. Но её выражение взгляда никого не смутило. И тот же тягучий женский голос мелко рассмеялся.
— Милочка, сначала безумие, потом безразличие. Да проходи ты, все равно деваться некуда и к этому смраду привыкнешь…
Как только она, пройдя вглубь, сравнялась с первой нарой в два этажа, она разглядела её обитательниц. Женщины, трудно сказать какого возраста, очень истощенные, все, все без исключения с впалыми щеками и потухшими глазами, были коротко подстрижены. Одежда на них была засаленная и очень простая, но все выдавало в них былое приличие. Судя по пошиву платьев, ну по крайней мере первой обитательницы камеры, оно принадлежало в бытность свою женщине интеллигентной принадлежности.
Анни сразу направила свой взор на свет, струящийся из окна под потолком. Он настолько был сейчас желанным и притягательным. За то, чтобы попасть в этот свет, вырваться из этой смрадной камеры и пройтись свободно по улице не жалко отдать и пол жизни.
Перед её лицом резко и неожиданно возникли ножницы. Вот откуда они здесь взялись, то же было не понятно. Ножницы были портняжные и с тупыми концами. Вены ими вскрыть было невозможно.
Вопросительно посмотрев на ту, в чьих руках они находились, Ани не успев поинтересоваться причиной их появления, услышала предупредительный ответ.
— У нас все коротко подстрижены. Мы варимся в этом смраде, как раки в кипятке и нам только вшей здесь не достает.
Ани поняла, что ей предложили таким ненавязчивым образом лишиться своих пышным волос.
Ей было все равно. Вшей она не желала, это уж точно. И она присела на широченную лавку, а может… такие нары под «потолковым» окном и послушно подставила свою голову под ножницы. Чьи-то ловкие и быстрые пальцы стали перебирать её пряди, и она увидела, как тяжелые локоны падают и падают возле её ног. А на них тихо, редко стекают женские слезы. А ей
