и стал ходить взад и вперед. В руках его появилась сигара и он не считая даже нужным поинтересоваться, переносит ли она сигарный дым, быстро закурил.
— Ты раздражен… — как бы сама себе сказала она.
— Ани …я зол. Зачем, зачем тебе все это? Насколько я знаю, ты хочешь стать профессиональным хирургом. Почему ты не последовательна в своих целях? Что тебе до людей, до идей… которые бродят в головах этих людей? Все это ради чего? Мне за тебя обидно, я зол, что тебя осмелились вообще об этом попросить!
— Артур, ты не понимаешь. Ты ничего не понимаешь — заплакала она и закрыла лицо руками. — Нельзя же всю жизнь прожить только для себя! Я солидарна с ними во всем. Вся жизнь какова она на самом деле — это очень плохо, это дурно! И если это можно изменить, надо пытаться это делать! Почему кто то, а не я. Почему мы все хотим, чтобы за нас кто то, что-то делал?
Войцеховский стоял задом, дымил сигарой и подняв голову к окну, что-то думал. А она с ужасом понимала, что ей срочно необходимо покинуть эту камеру свиданий, потому что он, он её сломает только лишь одними своими доводами и она сделает как хочет он. Ей не хватит внутренних сил противостоять ему.
Он обернулся, и она взмолилась:
— Артур. Мне тяжело. Уже очень давно тяжело. Если можешь, освободи меня из этого каземата, но не проси идти против себя, не делай этого, я и так собираю изо всех сил последние лохмотья моей уверенности и силы воли. Но, если я сделаю то, о чем ты просишь, я всю оставшуюся жизнь не смогу сама себя уважать. Я хочу выдержать все… …Помоги мне.
Он быстро положил свою сигару на выступ окна и сел назад за стол. Хотел схватить снова её ладонь, но передумал.
— Мы все делаем ошибки. Милая моя, ты как ребенок еще не осмысливаешь до конца того, что происходит. Тебе этого всего не надо. К тебе не приходили в дом люди власти, ничего не отбирали, ничего тебя не лишали, ни родных, ни близких. Ты благополучна, образованна, у тебя совершенно другие цели в жизни. Подожди, прости, Ани, я не хочу причинять тебе боль, но… мне придется, чтобы встряхнуть тебя… Ты доктор, твоя дорога, идти и помогать людям этим. Но не твоя дорога, пойти на каторгу, в грязи, холоде, болезнях, где ты превратишься в никто и в ничто, и каждый изголодавшийся солдат на этапе будет насиловать тебя, когда ему заблагорассудится.
Он не успел договорить, так как его слова произвели на Ани эффект разорвавшейся бомбы. Она вскрикнула и разразилась потоком неудержимых слез, стесняясь своего поведения, она стала закрывать сама себе рот рукой. Движения напоминали непроизвольные попытки избежать жуткого видения надвигающегося паровоза.
Войцеховский поспешил исправить свою грубость и подхватив её под мышки, поднял со стула и обхватил за плечи, стараясь защитить от холодной пустоты. Она только повторяла:
— Мне страшно, мне страшно. Молчи, молчи, не надо так со мной.
У Войцеховского лицо исказилось душевной мукой. Он сам даже не предполагал, что все так будет тяжело для них обоих. Когда он разговаривал с подполковником Петром Николаевичем о причине ареста Анни фон Махель, он уже тогда недоумевал от всего произошедшего, но был глубоко уверен в том, что, только попросив Ани выполнить их просьбу, они уже сегодня вместе вернуться в гостиницу.
Первый удар, он получил, увидев Ани в таком состоянии, а дальше полученный стресс стал затягиваться, так как он видел глубокий душевный надлом женщины и её слишком серьезное отношение к людям, которым она решилась помочь. Все, все это ему было чуждо, он жил другими ценностями, понятиями и не видел ни одной йоты здравого смысла в действиях своей возлюбленной и не принимал нелепости возникшей ситуации.
Он достал носовой платок и заботливо стал вытирать ей слезы, превратившись на мгновение, просто в любящего, ласкового отца.
— Ани. Какая с тебя революционерка? Ты моя любимая женщина. Сделай все, как я прошу. Ты не тот смысл вкладываешь во все это. Уже через два года ты все переосмыслишь, и поймешь, как это все было глупо! Как тобой просто воспользовались в своих целях. Я старше. Дольше живу, я вижу реальнее. Давай выйдем отсюда, я теперь не отставлю тебя, тебя просто нельзя оставлять. Ты просто станешь во всем послушной, родишь мне ребенка и все забудется как сон. Ничего и не было.
Она затихла. Его слова как бальзам лились на душу, и она растворялась в них, как в нежном, убаюкивающем потоке, выносящем её из холодной, мрачной тьмы. И уже больше девяносто восьми процентов её мозг дал согласие с его доводами, сил бороться с нормальными человеческими желаниями уже не оставалось.
Ей было тяжело стоять, и он почувствовал, что ей нужна опора и отпустив, усадил на табурет. Сейчас он в таком умоляющем ожидании заглядывал ей в лицо.
Потом из-под жилета достал бумагу. У окна взял чернила. А она их там и не видела до сих пор. О, дева Мария, так все уже было приготовлено!
Сел на против и внимательно смотрел ей в глаза.
Ани рукавом платья вытерла остатки слез и устало, словно, не имея сил держать тяжелую голову, оперлась лбом на тыльную сторону руки. Но медлила, долго и отрешенно смотря на желтые листы бумаги, она снова и снова спрашивала свое сердце? Правильно ли все это? Перед взором возникали лица Светланы и Григория, откуда-то вспомнилось искаженное мукой лицо рабочего, которому она лечила искалеченную на работе руку и как лава, вытекающая из кратера вулкана, завершающим её видением был финальный танец с переодеванием Феликса Юсупова на балу, пробудивший засыпающую в ней сознательность.
Медленно подняв глаза от стола, она уже совершенно с сухими глазами, тихо, спросила Войцеховского.
— Могу я попросить тебя, во имя девы Марии, сказать мне правду сейчас.
— Ани, какую правду?
— Артур, любимый мой. Ты очень умный, сильный. Возможно, ты никогда и не попал бы в такую ситуацию как я, да я и не знаю, есть ли у тебя друзья и я не знаю твоих целей в жизни, но…
