так же без сопротивления передали в руки большевиков, — мой анализ был бы правилен, и через какие-нибудь десять лет разумного управления Россия оказалась бы на величайшей высоте ее процветания.
Во вторник вечером меня и жену пригласил к обеду германский канцлер. Внешне обед был как и все обеды: красиво убранный стол, большое количество приглашенных, с большинством министров, но чрезвычайно скучен и бессодержателен по разговорам.
Любезны были только хозяин и хозяйка, прочие же приглашенные почти со мною не разговаривали, а сосед моей жены, кажется министр внутренних дел Дельбрюк, — даже был с нею просто невежлив. Только недавно перед тем назначенный военный министр фон Эйнем, с которым меня свел перед обедом канцлер, попросил меня переговорить с ним после обеда на тему о моих отношениях к Государственной думе, «так как, — сказал он, — мне очень трудно наладить мои отношения с нашей „Государственной думой“ — рейхстагом. Она требует от меня большей мягкости, нежели та, на которую я способен, да и ее не очень поощряет мой повелитель». В послеобеденной короткой беседе на эту тему фон Эйнем был очень любезен и просил вернуться к этому вопросу при нашей последующей встрече, которой, однако, вовсе и не было. За обедом канцлер сказал мне, что император примет меня завтра, в среду, в Потсдаме, вместе со всеми моими спутниками и что мы поедем вместе с нашим послом Свербеевым.
Ровно в 12 часов дня мы выехали с Потсдамского вокзала и прибыли в 12.30 в новый дворец. Император принял меня одного в небольшой приемной комнате перед гостиной, за которой была столовая, все же прибывшие вместе с придворными ждали в гостиной, в которую вышла императрица раньше, чем кончился мой предварительный разговор с императором.
Вильгельм II вышел ко мне навстречу чрезвычайно быстрою походкою. Он был одет в сюртук нашего литовского полка и держал под рукою форменную фуражку полка. Его первые слова отличались необычайною живостью и даже какою-то студенческою веселостью. Он припомнил первую встречу его со мною в декабре 1905 года в Большом Берлинском дворце и прибавил: «Насколько теперь стало лучше, вы были тогда отставным министром, а теперь вы — первый министр; тогда — помните — я говорил с вами о вашем революционном движении и об этом ужасном законопроекте о принудительном отчуждении земель, теперь об этом никто у вас и не думает, а я с радостью слежу за тем, как быстро развивается Россия».
Потом он перешел на свидание в Балтийском Порту, припомнил, как много смеялись мы тогда с ним и как весело и беззаботно прошло это свидание, спросил о здоровье императрицы и государя и уже собирался было идти в соседнюю комнату, когда я спросил его, могу ли я испросить у него несколько минут аудиенции, когда ему угодно будет мне ее назначить, так как я имею особое поручение от моего государя.
Очевидно предупрежденный об этом канцлером, сразу сменивший свой веселый и беззаботный тон на сухой и строго официальный, переменившийся, как мне показалось, в лице, император сказал мне: «Потрудитесь сказать мне то, что вам поручено, теперь же, так как я предпочитаю выслушать неприятное сообщение сразу, нежели оставаться долго в ожидании того, что мне предстоит, так как я уверен, что не услышу от вас того, что может мне доставить какое-либо удовольствие. Вы, конечно, начали бы с приятного сообщения, если бы имели сделать его мне».
При этом он сразу перешел с немецкого языка, на котором началась наша беседа, на французский. Я изложил императору в точности то, что сказал в понедельник канцлеру, выбирая самые спокойные выражения и оттенив в особенности то обстоятельство, что мой государь узнал о намерении императора только в самое последнее время и весьма сожалеет о том, что его величество не вошел с ним в предварительное сношение по этому вопросу, который не может не затрагивать самым существенным образом интересы России на Босфоре.
Ни разу не прервав меня во все время моего изложения, император, как только я окончил его, сказал самым резким и даже раздраженным тоном: «Я вполне верю тому, что вы точно передаете мне поручение вашего государя, но не могу не выразить моего удивления, каким образом он забыл вам сказать, что все, о чем вы мне сейчас передаете, было вполне подробно условлено между нами 10 мая в Потсдаме, за обедом. Я тогда сказал вашему императору, что я решил отозвать фон дер Гольц-пашу из Константинополя и заменить его другим генералом. Я почти уверен даже, что я тогда назвал и его преемника, который был намечен мною на этот пост уже давно.
Мне не было сделано ни малейшего возражения на мой план, а вдруг теперь, когда все мои распоряжения сделаны, когда Порта установила со мною все детали, вдруг ваш император протестует и налагает даже на меня ответственность за то, что я делаю помимо него что-то, нарушающее его интересы. Я не принимаю такого упрека и не понимаю, какую разницу усматривает император Николай в том, что вместо одного моего генерала будет другой. Ваш министр иностранных дел ввел вас в заблуждение и просто забыл, что все было решено по нашему обоюдному соглашению, и что я сделал даже то, чего я вовсе не был обязан делать, так как я надеюсь, что вы, господин премьер-министр, не откажете мне в праве делать выбор между моими генералами».
Дав императору высказаться до конца и видя, что он раздражается все более и более, я просил его выслушать и нашу точку зрения, так как я имею повеление доложить его величеству, что с русской точки зрения нет никакого недоразумения в этом вопросе.
Я просил императора прежде всего припомнить, что во время посещения Потсдама нашим государем его не сопровождал министр иностранных дел, которому и после свидания императоров не было сообщено кем бы то ни было о состоявшемся соглашении. Мы знали только о предположении заменить фон дер Гольц-пашу другим генералом в должности инспектора турецких войск, но о поручении ему командования Константинопольским корпусом было нам совершенно неизвестно. Я не могу быть судьею о том, в чем заключалась беседа его величества с моим государем, но дозволяю себе удостоверить, что если даже такая беседа и имела место, то у его величества, моего государя, не могло быть иного представления, как
