о предположении заменить фон дер Гольц-пашу другим лицом из состава германской армии. Против этого император Российский не имел и не имеет никаких возражений и почитает этот вопрос делом исключительного усмотрения германского императора, ибо Россия не имеет никаких притязаний на то, чтобы к ней перешло право инструктирования турецких войск, и не желает вовсе поднимать этого вопроса, дабы не вызывать новых осложнений политического характера.
Так же смотрит и Франция, с которой Россия входила по этому поводу в совершенно определенные сношения. Совершенно иначе смотрит Россия на новый фазис в этом вопросе — на поручение германскому генералу командования константинопольскими войсками. Такое предположение равносильно переходу всей власти над турецкою столицею и над проливами в руки Германии, и на такую меру Россия ни в коем случае согласиться не может. Я полагаю, что и Франция заявит свой протест, да и Англия едва ли так просто посмотрит на такое изменение положения, с которым все успели свыкнуться. «Очевидно, — сказал я, — что в этом деле произошло крупное недоразумение, и мой государь ограничил свое согласие на продление за Германиею привилегии инструктирования турецких войск исключительно в прежней форме, и изменение последней в проектируемую теперь сторону никоим образом не могло быть обусловлено словесным согласием двух монархов, а должно было быть закреплено особым обменом письменных нот, тем более что Россия не считает себя вправе вынести какое-либо окончательное решение без согласия своего союзника, который столь же неподготовлен к такому решению, как и мы, осведомившиеся об этом совершенно случайно, в самую последнюю минуту».
Во время моих объяснений император с трудом скрывал свое раздражение, попеременно то бледнел, то краснел, и, когда я остановился и замолчал, отчеканил мне официальным тоном: «Должен ли я принять ваши слова, господин председатель Совета, как официальный протест, заявленный мне русским императором в ультимативной форме, или это дружеская передача взгляда вашего императора, с которым я могу войти в непосредственное сношение, хотя бы для того, чтобы напомнить ему, что я имел его прямое согласие и думал, что действую с его ведома и одобрения».
Я помню хорошо мой ответ, потому что тогда же дословно записал всю аудиенцию. «Ваше величество, вы изволите близко знать моего императора. Его деликатной натуре совершенно несвойственны резкие протесты, а тем более ультиматумы. Личные его отношения к вашему величеству еще более препятствуют какой-либо возможности предъявления вам протеста в такой форме, которой принадлежал бы характер малейшей резкости, устраняющей возможность дружеского обсуждения случайно возникшего недоразумения.
Я точно передаю вам взгляд моего государя на этот острый вопрос, с полною уверенностью в том, что в данном случае, как и во многих других, два монарха, связанные давнею дружбой и одинаково стремящиеся к взаимному согласию, всегда найдут почву для разрешения несогласия. Я прошу вас только верить тому, что мой государь не может смотреть на этот вопрос с иной точки зрения, нежели та, которую я изложил, быть может, недостаточно, но с полною откровенностью и совершенно правдиво, и я убедительно прошу ваше величество не настаивать на вашем первоначальном намерении и пойти навстречу дружеской просьбе моего государя, который, конечно, сумеет оценить ваше намерение сгладить остроту, явившуюся в этом вопросе помимо всякого желания России.
Если вашему величеству будет угодно войти в непосредственное сношение с моим государем, то я буду усерднейше просить вас об одном, чтобы вы изволили довести до сведения его о том, что я исполнил перед вашим величеством его повеление, тем более что я сочту своей обязанностью немедленно представить его величеству подробный письменный доклад об аудиенции, которой вы меня удостоили».
Видимо несколько придя в себя от охватившего его раздражения, император Вильгельм сказал мне более спокойным тоном: «Я прошу вас не думать, что я имею какое-либо неудовольствие лично против вас. Я вам очень благодарен за вашу сдержанность в докладе, очень ценю корректность избранной вами формы, но не могу дать вам окончательного ответа, так как должен переговорить с канцлером, и даже не знаю, не поздно ли и не сообщен ли уже турецкому правительству окончательный текст нашего соглашения». Его последние слова, произнесенные в прежней форме веселого студента, были: «Надеюсь, что наш спор не отнял у вас аппетита, я же чертовски голоден и скажу императрице, что вы виноваты в том, что мы так запоздали к завтраку».
Во все время завтрака император изредка перекидывался самыми шуточными замечаниями со мною, напоминая поминутно наши веселые обеды и завтраки в Балтийском Порту, императрица вела со мною самую бессодержательную беседу на тему об условиях жизни в Петербурге, а после завтрака, во время кофе, не было больше и помина ни о чем, напоминавшем наш напряженный разговор, хотя император все время говорил только со мною, и окружающим казалось, несомненно, что мне оказывалось им исключительное внимание. Он перевел быстро разговор на недавно произведенные в России археологические раскопки около Керчи и сказал, что он прочитал с исключительным интересом газетные сообщения о найденных скифских древностях, которыми всегда особенно интересовался, и спросил меня, каким путем мог бы он ближе познакомиться с добытыми редкими предметами.
Я знал, что раскопки были произведены особой экспедицией, снаряженною Императорскою археологическою комиссиею, и видел даже выставленные предметы в одном из помещений Зимнего дворца, отведенном комиссии. Мне не стоило никакого труда обещать императору доложить государю о его желании, и я выразил уверенность в том, что очень скоро буду иметь возможность представить ему снимки с этой находки, тем более что случайно, незадолго до моего отъезда была речь о том, чтобы Экспедиция заготовления государственных бумаг изготовила особый альбом наиболее интересных предметов в красках и в их натуральную величину.
Месяц спустя эти предметы, превосходно исполненные Экспедициею, были посланы государем императору Вильгельму при собственноручном письме, написанном в самом дружеском тоне, без малейших намеков на щекотливый вопрос, вызвавший такие горестные объяснения со мною.
Обратный мой путь в Берлин я совершил без канцлера, который остался в Потсдаме для своего доклада императору, и мы условились, что я приду к нему в 5 часов дня.
Едва мы успели войти в вагон, как директор Кредитной канцелярии Л. Ф. Давыдов, приехавший в Париж ко времени моих переговоров о железнодорожном займе и вместе со мною остановившийся в Берлине, отвел меня в сторону и просил принять его тотчас же, как я буду свободен, для сообщения
