на Келвина. Он бы огорчился или обиделся. Или и то и другое. Чутьё подсказывало, что стоило задержаться и снять напряжение каким-нибудь доступным способом. Вообразить теоретически возможную сцену.
– Готов? – спросил Келвин.
Я представил наш первый поцелуй. Мою неопытность и его непривычную горячность.
– Витаешь в облаках. Неплохо, – сказал он. – Или…
– Что?
– Перевозбудился?
– Неправда! – взбунтовался я.
– Протестовать бесполезно. Ты покраснел.
Перевозбудился – это ещё мягко сказано. В моей фантазии я прильнул к Келвину и, чтобы продлить блаженство, попросил, чтобы он приник губами к шее, а затем к ключицам. Вырисовывалась впечатляющая картина, которая вызывала всё что угодно, кроме отторжения.
Мы были совершенно одни среди деревьев и цветов. Я решил не заточать мягкость под неприступный замок. Келвин не мог не понять, о чём я размышлял.
– Хорошо, не отпираюсь. Просто такое настроение.
– Уж слишком часто оно меняется, – проговорил он, глядя снизу вверх с подозрением.
– Брось. Я ребёнок.
– То есть, если ты не взрослый, то тебе всё дозволено? Я так это должен понимать?
– Не всё. Есть грань. Думаю, я пока не переступил за неё.
– Фантазировать не вредно, вредно не фантазировать?
– Мечтать, – исправил я аккуратно. – Мечтать. Давай, снимай. Мне стало легче.
Основная часть съёмки прошла гладко, без заминок. Мы почти не разговаривали. Трудились молча, упорно, чтобы справиться к сумеркам.
Фотографию, завершающую серию работ, Келвин предложил сделать у какой-то статуи. Мы зашли вглубь сада и очутились на ухоженном газоне, окружённом высоким папоротником. Я почувствовал невольное влечение к каменной девушке напротив и спросил робко:
– Кто она?
– Не знаю. Мы этот этап уже проходили. Я не попугай, чтобы отвечать по сто раз!
– Да, да, в июне.
– Приблизься к статуе. Отзеркаль её позу, – скомандовал Келвин.
– По идее, она что-то несёт. Чистоту помыслов, невинность юности, пытливость ума, – перечислил я, словно был философом.
– Один глаз у неё всегда закрыт, он смотрит за тем, что происходит в темноте, где творится хаос. Второй направлен к свету для того, чтобы любоваться добротой и силой. Правая ладонь вытянута к молящемуся. Левая предназначена для умоляющего.
– Только что выдумал?
– Бабушка, – сказал честно Келвин. – Амулет при тебе?
– Да. Таскаю повсюду, как и обещал, – произнёс я с доверием и, закрыв глаз, протянул руку. – Если победишь, где будем праздновать?
– О, я уверен, что даже в шорт-лист не пройду! – пробормотал он.
– Почему?
– Я не профессионал.
– Но и не новичок. Если жюри не оценит фотки, я лично пришлю письмо с просьбой отдать тебе призовое место.
– Хм, вряд ли такой способ прокатит, – усмехнулся Келвин.
– Попытка не пытка.
– Ты очень милый, – он понизил голос и быстро щёлкнул затвором. – Достойная фотография, – добавил Келвин, стирая непрошеную слезу.
– Ещё?
– Ага. Не моргай, застынь.
Я безоговорочно повиновался, слушая курлычущего голубя.
Келвин запечатлел последний снимок и положил фотоаппарат на землю, странно дёргая уголком губ.
– Ты чего? Всё же отлично!
– Да, конечно, – прошелестел он тихо и подошёл ко мне. – Спасибо.
– За что? Подумаешь, попозировал. Любой, ну, наверное, любой человек…
– Перестань, – оборвал Келвин.
В фантазиях не было скованности, застенчивости. Несмотря на безграничную нежность, я проявлял кротость и сдержанность, чтобы окончательно не поддаться соблазну. Келвин, Кел, без разницы. Как бы я его не назвал, он был единственным, с кем молчание лилось как песня; с кем всякое произнесённое слово западало в память и рассказывало о стремлении познавать, а не тянуло вниз. Похоже, мне благоволила судьба, не иначе. Взбудораженный до такой степени, что не хватало воздуха, я умоляюще пролепетал:
– Не смотри.
– Стесняешься?
– Не совсем.
– Просто не комфортно? – вкрадчивый тон Келвина сменился сожалеющим.
– Просто боюсь. Боюсь, что не понравится, что я сделаю что-то неправильно.
Меня беспокоило, что когда-нибудь, как и говорил папа, Келвин останется далёким прошлым. Мы больше не встретимся, не поднимемся на Дайамонд-Хед, не сфотографируемся у водопадов, не увидим мир. Я останусь в удручающей суровостью жизни, которая перестанет радовать мелочами, пускай и приятными. С кем делиться неожиданными открытиями, кому плакаться в жилетку? Маме, папе, Хью, Хане, прочим? Они были не им. Не Келвином. Забавным, чувствительным, волшебным парнем, способным утихомиривать огонь.
– Ты всё сделаешь верно, если будешь откровенным. Начну, чтобы было проще. Я всегда относился к тебе серьёзно и хотел быть рядом. Единственное, что меня сейчас волнует, так это твоя неуверенность. Что сможет тебя успокоить?
– Ничего.
– То есть, я бессилен? Абсолютно?
– Вообще, идея есть…
– Что мне делать?
– Ты знаешь.
Он положил тёплые ладони на плечи и, наклонившись, приник с поцелуем. Осторожно, мягко, будто читая мои мысли. Я закрыл глаза, теряя остатки самообладания и чувствуя сладкое, щекочущее шевеление в груди. Он прикасался ресницами и, не отрываясь, давал привыкнуть к влажности губ. Проведя руками под лопатками, я обнял его спину и, сцепив пальцы, медленно приоткрыл рот. Поцелуй был неторопливым и тихим. Всячески мешающий нос совсем не заботил Келвина. На моё тыканье он отвечал жадной, становящейся почти невыносимой лаской. Мы отстранились, чтобы набрать кислород в лёгкие.
– Мне продолжить?
– Да, ещё.
Вместо того чтобы прижаться к губам, Келвин переключился на лицо, целуя брови, нос и щёки. Он твёрдо верил в наше единение и пытался всеми способами его продлить. Что-что, а доставлять удовольствие Келвин умел. Мне хотелось отличиться и сделать ему приятно.
– Я тоже так умею.
– Покажи. – Чмокнул он в висок напоследок.
Умел, но по-другому. Торопился, будто опаздывал на свидание, чем вызывал у него очаровательную улыбку.
– Помедленнее, – шептал на выдохе Келвин, придерживая меня за талию.
– Нравится? – спросил я, встав на цыпочки, и остановился на ухе, чтобы поцеловать чувствительную мочку.
– Спустись ниже.
Шутливо кусая за шею и пересиливая желание передохнуть, я попятился, чтобы легонько, не наваливаясь, облокотиться о статую. Глаза словно обволакивало вязким густым туманом.
– Я тебя удержу, – проговорил Келвин. – Аккуратно, не упади, сзади камень.
– Где? – еле-еле произнёс я, нежась в объятиях. – А, маленький… Он только что был. Кто его, чёрт возьми, туда положил?
– Точно не сотрудники парка.
– А вдруг? Ладно, пофиг.
Прижав меня к ноге статуи, Келвин прервал поцелуи и, расстегнув воротник, прильнул к моей шее.
– Всё-таки ты безумно милый.
– Не повторяй как попугай.
– Так и быть, не буду.
Я слегка вздрогнул.
– Мне не по себе.
– Что? Почему?
– Наверное, из-за камня. Он как будто впивается под лопатки. Неприятно.
– Поменяемся?
– Не стоит.
Келвин поцеловал запястье сквозь лёгкую ткань и, небрежно закатав рукав, уткнулся во внутреннюю сторону локтя с коричневой родинкой. Подняв глаза, он слабо улыбнулся и чуть слышно прошептал губами:
– Я люблю тебя.
По спине пробежал колючий холодок. Нет, вовсе не из-за признания. Оно в хорошем смысле поразило меня.
Но радость исчезла, а в голове стал твориться сумбур. Странная, удерживающая от неминуемого падения девушка проникала в мой разум, как червь-паразит. Или это была не она, но…
– Эйден, как ты? – позвал Келвин. – Думаешь, ещё рано такое говорить?
– Нет.
– Тогда что за реакция? – произнёс он огорчённо. – Зря, наверное, я поспешил, но знаешь что? Мне всё равно. Я счастлив только потому, что сказал это вслух.
– Я тоже счастлив.
– Неправда. Тебе плохо?
– Происходит что-то ужасное… Не в общем, а со мной. Именно со мной.
Полная нога статуи отличалась потёртостью. Я
