ему богатеть и развивать в нем самом трудовые инстинкты и стремление к накоплению достатка.
Этот небольшой эпизод лучше всего характеризует истинную цену тех веяний, которые нашли себе место в рескрипте Барку.
Не меньшею болью в моем сердце звучали и другие положения в том же рескрипте. В нем говорится о необходимости развивать производительные силы страны, недостаточно обеспеченные соответственными мерами правительства, и столь же резко выставлено положение о том, что народный кредит у нас не организован и совершенно не доступен громадной массе населения, тогда как на самом деле за одни последние восемь лет, с 1906 по 1914 г., его развитие было поистине исключительным, даже просто сказочным.
Словом, не нужно было быть ни придирчивым, ни стараться читать между строк, чтобы прийти к заключению, что весь рескрипт на имя Барка есть прямое осуждение меня, и так он был понят, бесспорно, всеми, в ком сохранилось чувство спокойной и беспристрастной критики. Но для всех было ясно и другое — рескрипт на имя Барка отразил на себе не мысли государя, а влияние тех, кто предложил их как внешнее оправдание моего увольнения.
С тяжелым чувством вошел я в приемную государя и после минутного ожидания в ней — в его кабинет. Никогда не изгладятся из моей памяти тягостные минуты, проведенные в этом кабинете на этот раз, когда с такой наглядностью передо мною встала картина всего прошлого, трудное положение государя среди всевозможных влияний безответственных людей, зависимость подчас крупных событий от случайных явлений. Когда я вошел в кабинет, государь, только что вернувшийся с прогулки, быстро подошел ко мне навстречу, подал мне руку и, не выпуская мою из своей руки, стоял молча, смотря мне прямо в глаза. Я тоже молчал и боялся, что не сумею вполне совладать с собою при первом же слове.
Не берусь определить, сколько времени тянулось это тягостное молчание, но кончилось оно тем, что государь, все еще держа мою руку, вынул левой рукой платок из кармана, и из его глаз просто полились слезы. Я крепился сколько мог и, желая прервать тягостное молчание, сказал ему первую фразу, с которой началась наша беседа.
Я записал ее потом дословно, как и всю нашу беседу, и воспроизвожу по сохранившемуся у меня тексту.
«Мне очень тяжело, ваше императорское величество, что я являюсь причиной такого вашего волнения. Я никогда не хотел ничем огорчить вас, и мне больно видеть, что принятое вами решение вызывает в вас такое волнение. С вашего дозволения я пришел проститься с вами и прошу вас, по русскому обычаю, не поминать меня лихом. Если я чем-либо не угодил вам, простите меня и поверьте тому, что я вам служил всеми силами моего разумения и всей моей безграничной вам преданностью. Поверьте и тому, что я сохраню намять о десяти годах, когда я был вашим докладчиком, подчас среди величайших трудностей, — как о счастливейшей поре мой жизни. Моя благодарность к вам за неизменную милость ко мне никогда не изгладится из моей души».
Овладев собою, государь обнял меня, два раза поцеловал и сказал мне: «Как могу я вас поминать лихом? Я знаю вашу любовь ко мне, вашу горячую преданность России и хотел доказать это тем высоким отличием, которое я вам пожаловал. Я надеюсь, что мы расстаемся с вами друзьями». Я сказал на это государю, что пожалованное мне отличие меня глубоко смущает, потому что ни я, ни моя жена, мы никогда не жили той внешнею жизнью, для которой графское достоинство могло бы иметь соответственную цену.
Я родился сыном небогатого, служилого дворянина, предки мои почти три века честно служили своим государям на скромных должностях, вне столицы, и я хотел умереть, неся просто имя, переданное мне ими.
Государь меня опять обнял и сказал, что этим пожалованием он хотел на весь свет — ибо меня знает не одна Россия, но и вся Европа — показать, как высоко ценит он мою службу, и устранить всякие поводы для каких бы то ни было умозаключений.
Эти последние слова дали мне право коснуться моих болезненных утренних размышлений.
Испросив разрешение государя говорить в последний раз с полною откровенностью, я сказал буквально следующее: «Ваше величество, я не достоин, повторяю, пожалованного мне звания, в особенности потому, что это пожалование сопровождается одновременным осуждением моей деятельности. Вы изволили мне, вашему скромному подданному, дать то звание, которое было всегда символом признания исключительных государственных заслуг или выражением вашей личной близости к пожалованному. Вы пожаловали графом Д. М. Сольского в день его 50-летнего юбилея, и вся Россия понимала, что этот в прямом смысле государственный муж вполне заслужил столь высокое звание. Вы пожаловали это звание статс-секретарю Витте, когда ему удалось завершить Японскую войну Портсмутским договором. Вы воздали тем же способом дань вашего личного уважения самому приближенному вам сановнику — министру императорского двора Фредериксу в день Романовского юбилея и теперь поставили меня на одну высоту с ними, но вместе с тем вы открыто осудили всю мою деятельность в рескрипте на имя Барка».
На лице государя выразилось, как мне показалось, совершенно искреннее недоумение и, не удерживая слез, которыми все еще были полны его глаза, он сказал мне: «Как могли вы принять рескрипт Барку за осуждение вашей деятельности, которую я так отличил?» — и, пригласив меня сесть на обычное место к письменному столу, предложил мне спокойно объяснить мою мысль.
Я исполнил это, передав самым сдержанным и почтительным тоном все сопоставление двух рескриптов, тем более что я успел уже вполне овладеть собою. Когда я кончил, государь, смотря мимо меня, сказал мне следующую фразу, также записанную мною, как и вся аудиенция, по свежей памяти:
«Вы правы, я не подумал о том, что два рескрипта, поставленные рядом, вызовут невольно сопоставление, а люди всегда склонны делать дурные выводы. Мне следовало просто назначить Барка министром финансов и уже несколько времени спустя преподать ему мои указания, да и то в иной форме, чтобы они не имели осуждения вашей деятельности, ведь я всегда был так вами доволен и так дорожил вашею прямотой. Мне с вами было так легко работать,
