потому что я мог вам сказать все без малейших стеснений, и знал, что получу всегда откровенный и прямой ответ. Вы правы, что я ни разу ни по какому поводу не осудил вас и только отличал вас за все 10 лет, как самого ревностного и даже любимого моего сотрудника, и, конечно, мне следовало задуматься над каждым словом моего рескрипта Барку».
Эти слова в связи с последующим разъяснением служат прекрасной иллюстрацией как характера государя, так и условий составления отныне знаменитого рескрипта Барку.
Мы перешли затем к более спокойной беседе, ключом к которой послужили очень милостивые слова государя, сказанные тем чарующим по своей теплоте тоном, который всегда был свойствен ему, когда он желал кому-либо оказать особое внимание: «На днях будет десять лет вашему управлению Министерством финансов, и в эти десять лет много месяцев надо сосчитать каждый за год. Вы имели полное право устать, а между тем никогда вы сами не говорили о своем утомлении, хотя я видел часто по вашему лицу, насколько вы были измучены, и все боялся, что ваших сил не хватит. Воспользуйтесь теперь вашей свободой и отдохните хорошенько».
Я счел себя вправе воспользоваться этими словами и, зная хорошо характер государя и давая себе ясный отчет в том, что только сейчас я могу коснуться самого щекотливого вопроса, до которого потом нельзя будет и дотронуться, я сказал: «Я не нуждаюсь в отдыхе, ваше императорское величество, и скажу вам по чистой совести, что я его даже хотел бы избегнуть. С той поры, что я себя помню, я был в полном смысле слова поденщиком, который никогда не жил своей личной жизнью, а проводил все время в труде, не спрашивая никогда, что я сегодня буду делать, а только — как я успею исполнить все, что нужно, потому что следующий день даст новые заботы. У меня нет ни особых вкусов, ни такой склонности, которая заполнила бы мое непривычное бездействие. Семьи, поглощающей мои заботы, у меня также нет, потому что моя единственная дочь за границей, а нам с женой трудно создать новую жизнь после той кипучей деятельности, которая унесла более половины всей моей жизни. У меня, несмотря на мое глубокое разочарование во многом, не иссяк интерес к вопросам государственной жизни, и я едва ли найду призвание в том, в чем могло бы искать большинство моих сверстников — в личной жизни. Жить для собственного удовольствия или заботиться только о своем здоровье я никогда не умел, и теперь, когда у меня нет более того, чему отдать все мои силы, я стою на распутье, не зная, в чем я найду цель для остатка моей жизни».
Смотря мне все время упорно в глаза, государь заметил мне: «Разве это так трудно — найти новое дело; у вас огромный опыт, большие способности, и мало ли что может еще представиться в жизни».
Быть может, мне следовало не продолжать дальше этого разговора, но я решился довести мою мысль до конца, и, припомнив государю то, что он предлагал мне еще недавно принять место посла в Берлине, а также дошедшие еще так недавно до него сведения о не вполне нормальном положении нашего посла Извольского в Париже, о чем он даже говорил мне по возвращении моем из-за границы, я позволил себе, не выбирая выражений, сказать государю, что я был бы ему бесконечно благодарен, если бы он счел возможным воспользоваться мною для какого-нибудь посольства за границей, когда к этому представится случай. Этим назначением он избавил бы меня от перспективы праздной жизни и позволил бы мне еще послужить родине.
Видимо обрадованный этой мыслью, государь сказал мне: «Так в чем же дело, переговорите с Сазоновым, и я буду рад и счастлив, если представится комбинация, которая вас устроит и даст мне случай вернуться к моей же недавней мысли. До меня действительно уже не раз доходили слухи, что у Извольского не вполне ладно в Париже».
Из дальнейшего изложения будет видно, что из этого разрешения не вышло, однако, ровно ничего, и мои опасения, что над моею деятельностью поставлен крест, были совершенно основательны.
Поблагодарив государя за столь милостивое ко мне отношение, я обратился к нему с моим почтительным ходатайством об устройстве судьбы моих трех товарищей: Новицкого, Вебера и Покровского. В горячих выражениях я аттестовал их службу и ходатайствовал перед его величеством о назначении их в Государственный совет, на что уже М. Г. Акимов изъявил свое предварительное согласие. Продолжая меня слушать все с тем же вниманием, государь остановил меня даже в одном месте моего доклада, а именно в том, когда я доложил ему, что это моя последняя просьба, как председателя Совета министров и министра финансов, и сказал мне:
«Зачем вы так говорите, Владимир Николаевич, вашу просьбу я всегда исполню, но как же обойдется Барк без таких опытных сотрудников, как ваши бывшие товарищи?» Я предложил его величеству утвердить их назначение, но повелеть им продолжать свои занятия по Министерству финансов до тех пор, когда Барк найдет им достойных преемников, и постарался рассеять сомнения государя главным образом тем соображением, что для нового курса требуются новые люди и что самому Барку гораздо выгоднее иметь товарищами людей по его собственному выбору, вместо того чтобы располагать сотрудничеством прежних людей, привыкших к известной рутине и не способных уже приспособляться к совершенно новым требованиям.
Впоследствии я слышал, что эта горячая защита моих бывших товарищей и настойчивое ходатайство в их пользу повредило мне в глазах государя, так как нашлись доброжелатели, которые истолковали это как желание затруднить положение моего преемника и изъять из ведомства наиболее деятельных и талантливых работников. Я не хочу подробно останавливаться на том, как несправедливо это заявление. Помочь моим товарищам я считал своим нравственным долгом, тем более что и без моего содействия они не остались бы на своих местах.
А других талантливых работников я не только не устраивал и не сманивал из Министерства финансов, я сам уговаривал их даже не бросать любимого дела.
Е. Д. Львов решил уйти из министерства в силу семейных и материальных соображений, Л. Ф. Давыдов имел в кармане контракт с Русским для внешней торговли банком, еще в бытность мою в Париже, осенью 1913 года, и только
