склонился на мою просьбу остаться в министерстве до моего ухода, А. В. Коншин искал выхода из министерства за два года до моего увольнения, также по соображениям материального порядка, а в день назначения Барка сказал мне просто, что он уйдет во что бы то ни стало и куда бы то ни было, потому, что служить под его начальством он просто не может. Наконец, Г. Д. Дементьев на все мои уговоры не покидать министерства сказал то же самое, что Коншин, прибавив только, что составил 26 росписей и, прослужив свою жизнь при министрах, которые понимали государственное счетоводство и изучили его, он не может оставаться под начальством нового человека, не подготовленного к тому делу, которым он призван руководить.
По моему же уговору Дементьев согласился остаться до окончания бюджета в Государственной думе и в Государственном совете, и, навестив меня уже в июне 1914 года, сказал мне просто: «За пять месяцев после вашего ухода я устал больше, чем за все годы службы в Департаменте казначейства. Совместная работа с новым министром мне не под силу. У него нет времени изучить новое для него дело, да мне кажется, что и общие условия теперь совершенно не благоприятствуют этому».
Затем быстро прошел мой последний доклад по текущим вопросам, все доложенные мною дела были решены утвердительно, ни одно из них не вызвало ни малейших замечаний и не послужило поводом к привычному за десять лет обмену мыслей. Я собирался уже было встать с моего места, чтобы откланяться, когда государь остановил меня движением руки и обратился ко мне со следующими словами: «В письме моем к вам я упомянул, что я принимаю на себя заботу о вас и о вашей семье. Надеюсь, что вы заметили это, и прошу вас сказать совершенно откровенно — удовлетворит ли вас, если я вам назначу 200 или 300 тысяч рублей в виде единовременной выдачи?»
Меня эти слова опять глубоко взволновали, опять в душе быстро прошла болезненная мысль о том, как мало узнал меня государь за десять лет постоянных сношений со мной и как тягостно в такую минуту мне думать и говорить о моем собственном материальном благополучии. Заметил ли это государь или лицо мое отразило волнение, но, протянув руку через стол и положив ее на мою руку, он сказал особенно теплым голосом: «Сколько миллионов прошло через ваши руки, Владимир Николаевич, как ревностно оберегали вы интересы казны, и неужели вы испытываете какую-нибудь неловкость от моего предложения?»
Справившись с собою, я ответил государю следующими словами, которые я также воспроизвел у себя дома тотчас по моем возвращении и записываю теперь особенно точно, потому что этот эпизод послужил впоследствии поводом к всевозможным пересудам и, по-видимому, был причиною крайне невыгодных суждений обо мне в самом близком окружении государя.
«Поверьте мне, ваше императорское величество, что в такую минуту, как та, которую я переживаю, давая себе ясный отчет, что я имею счастье, может быть, в последний раз говорить с вами, никто не имеет права скрывать сокровенные мысли. Я безгранично благодарен вашему величеству за ваши великодушные заботы о моей семье, но прошу вас, как милости, разрешить мне не воспользоваться вашим великодушным предложением».
И, заметив на лице государя выражение не столько неудовольствия, сколько удивления, я продолжал: «Не судите меня, государь, строго и посмотрите с вашей всегдашней снисходительностью на мои слова, они идут из глубины души и проникнуты чувством самого полного благоговения перед вами. Припомните, ваше величество, что за все десять лет моей службы при вас в должности министра финансов я никогда не позволил себе утруждать ваше величество какими бы то ни было личными моими делами.
Я считал своей обязанностью за всю мою службу избегать укора в том, что я пользовался ею в личных моих выгодах. Я не выдвинул никого из моих близких и старался как можно больше удалять от службы все личное. Сколько раз утруждал я ваше императорское величество самыми настойчивыми докладами о необходимости отклонять домогательства частных лиц, иногда весьма высокопоставленных, простиравших свои притязания на средства казны, и в большинстве этих случаев я был счастлив оказанным мне вашим императорским величеством доверием. Благоволите припомнить, государь, как многочисленны были эти домогательства в первые годы моей службы на посту министра финансов и как громки были осуждения меня за мою настойчивость в охранении казны. Еще две недели тому назад, в этом самом кабинете, я представил вашему императорскому величеству на отклонение ходатайство лично вам известных двух просителей о выдаче им 200 000 рублей на уплату их долгов, и ваше величество милостиво заметили мне, что я совершенно прав и что нельзя поправлять казенными деньгами частные дела. И после того, как я покинул ответственную должность председателя Совета министров и министра финансов, на меня посыплются всевозможные нарекания, если я воспользуюсь вашею милостью. Меня, лишенного власти и влияния, станут обвинять во всевозможных ошибках, даже и таких, которых я не совершал. На мою голову посыплются самые разнообразные осуждения, на которые я лишен буду возможности ответить, и мне хотелось бы только в одном отношении не услышать укора — именно, что я воспользовался когда-либо милостью моего государя с личными материальными целями. И, отказывая в помощи казны другим, я услышу, что про меня скажут, что я приобрел сам крупное состояние на государственной службе.
Люди, ваше величество, злы, и никто не поверит, что, движимые вашим великодушным порывом, вы изволили сами позаботиться о судьбе вашего слуги. Всякий скажет, что я злоупотребил вашею добротою и выпросил себе крупную денежную сумму в минуту моего увольнения. Человеком без средств вступил я на пост министра финансов и таким же хотелось бы мне покинуть этот пост десять лет спустя. Я убедительно прошу ваше величество оказать мне милость и не прогневаться на меня. Вместо выдачи мне такой большой суммы, благоволите при докладе председателем Государственного совета о вопросе и размере моего содержания назначить мне такой оклад, который дал бы мне возможность безбедно существовать, и я буду всегда благодарно помнить, как велика была ваша милость ко мне при освобождении меня от ответственных должностей».
Как отнесся государь в глубине своей души к моим словам, об этом трудно мне судить, но все время, что я докладывал, он не сводил с меня глаз, они были снова полны слез, и, видимо волнуясь, он сказал
