этого слишком умны и молоды, а я слишком стар, и нам гораздо проще говорить открыто, не вызывая никаких недоразумений. Рескрипт, данный на ваше имя, — сказал я, — ясно говорит, что вы должны делать не то, что делал я, — а прямо противоположное, и если вы будете руководиться моими советами, то несомненно впадете в противоречие с начертанною программой, а требовать от меня, чтобы я научился оберегать вас от моих же ошибок, значит быть слишком жестоким ко мне».
Я дал ему даже дружеский совет, как можно скорее эмансипироваться от моего влияния и подобрать себе новый штат главных сотрудников, воспользовавшись той помощью, которую я ему оказал, испросив назначение членами Государственного совета по их настоятельной просьбе трех его товарищей. Я сказал также, что, желая облегчить его в его новой деятельности и устранить самую мысль о том, что я могу ему быть в чем-либо помехой, я просил государя освободить и Финансовый комитет от моего участия.
Эти два сообщения были для него совершенно неожиданны, и он нашелся сказать лишь только одно: «Как же это так случилось разом!»
А затем опять перешел к вопросу о трудности его положения, о том, что он решительно не знает, как ему бороться против колоссальных требований военного министра, которые могут привести его к совершенно безвыходному положению, и потому он и пришел к необходимости искать опоры в таких умудренных опытом людях, как я. Но и на это повторное обращение ко мне я ответил отказом, дав этому отказу подробные объяснения, которых я не буду здесь воспроизводить.
Перед тем как уйти от меня, Барк спросил меня, не могу ли я сказать ему, почему я ушел из Финансового комитета и лишил его возможности знать мое мнение хотя бы в области дел, разрешаемых комитетом. Я сказал ему также с полною откровенностью, что этим моим шагом я не только не затруднил, но напротив того, облегчил его положение в комитете, и уверен, что и он, — будь он на моем месте, поступил бы точно так же.
Я просил его припомнить то, о чем он был прекрасно осведомлен, а именно о том, какими особенностями отличалось отношение ко мне председателя комитета, графа Витте, начиная с возвращения его из-за границы в половине сентября 1913 года. Не было тех ошибок, в которых не обвинял бы он меня, несмотря на то, что еще за две-три недели до возвращения он рассказывал в Париже направо и налево, что лучшего министра финансов и даже председателя Совета министров в настоящее время в России нет.
По его словам, я и опытный финансист, твердо охраняющий финансовую устойчивость от всяких бессмысленных увлечений, я и осторожный политик, оберегающий страну от всяких опасных экспериментов, до войны с Германией включительно, а если во мне замечается недостаточная авторитетность в отношениях к Думе и Государственному совету, то в этом вина не моя — а тех, кто гораздо выше меня, так как они отлично понимают, что вне государя у министров нет никакой опоры.
Через две недели все переменилось, и я стал чуть ли не государственным преступником. Стоит только припомнить речи графа Витте в Государственном совете по вопросу о борьбе с пьянством и его настойчивые выкрики «караул», сопровождаемые прямым обвинением меня в том, что я развратил Россию, споил ее и погубил ту благодетельную меру, которую он изобрел в виде винной монополии. Стоит прочитать затем его интервью в «Новом времени», тотчас по возвращении из-за границы, в котором он резко осуждал всю мою железнодорожную политику и обвинил меня в том, что, играя на руку железнодорожным тузам и чуть ли не преследуя личные цели, я душил казенное строительство и внес прямой разврат (это его подлинное выражение) в частное строительство, сделав его предметом самой неудержимой спекуляции.
Ясно до очевидности, что теперь, когда главная цель достигнута и я более не у власти, граф Витте не удовольствуется одержанной победой.
Я не знал еще тогда о том, что произошло 5 дней спустя и — справедливо или несправедливо — связано с его же именем. Для меня было совершенно очевидно, что в Финансовом комитете начнется беспощадная критика всего, что я делал в течение десяти лет, и повторится с фотографической точностью то, что происходило в сентябре 1905 года в совещаниях покойного графа Сольского по выработке закона о Совете министров.
Что бы я ни сказал, граф Витте будет непременно возражать, и мне придется для проведения самого бесспорного положения прибегать к недостойному приему — говорить против своего убеждения для того, чтобы, опровергая меня, граф Витте пришел к правильному выводу. К тому же в Финансовом комитете не принято много спорить и, во всяком случае, совершенно не принято делать разногласий, всегда трудно разрешаемых государем.
Без всякого моего желания я прослыл бы за бесполезного спорщика, а министр финансов оказался бы между двух огней, и примкнув, — что совершенно неизбежно, — к мнению председателя, доставил бы мне только лишнюю досаду и огорчение. Наконец, мне просто нравственно тяжело входить в дом человека, настолько ко мне не расположенного, и я имею, после всего мною пережитого, неотъемлемое право на покой и отдых, к которому я только и стремлюсь теперь.
Мы расстались на этом с Барком, и более не встречались ни для какой беседы.
Прошло много месяцев после этой первой нашей встречи. Мирная, хотя и полная тревог и осложнений, жизнь сменилась войной, принесшею России еще и до революции 1917 года столько горя и разочарований! Финансы России были расстроены, и день ото дня управлялись все хуже и хуже, — но со мною никто не обмолвился ни одним словом, как будто меня нет и на свете. Почему? Причин много, и они мне совершенно ясны, и я говорю только то, что я испытывал в ту минуту. Все равно я не мог ничему помочь среди тех условий, которые существовали во время войны, и для меня было большим нравственным успокоением то, что я не приложил своих рук к создавшемуся положению.
На этих моих свиданиях в день моего увольнения я мог бы и закончить мои воспоминания об эпизодической стороне моего увольнения и перейти к изложению, кому я обязан моим увольнением и какими причинами было оно вызвано.
