Я отмечу, однако, еще два-три момента, которые заслуживают быть присоединенными к этому изложению.
Как только Барк ушел от меня, я позвонил Сазонову по телефону прямого провода и передал сущность моего разговора с государем относительно моего желания перебраться за границу на посольский пост. Первое слово Сазонова было, казалось, проникнуто чувством искреннего удовольствия, и он тут же спросил меня, может ли он застать меня дома и переговорить спокойно, по горячим следам, как воспользоваться столь благоприятным настроением государя. В шесть часов он пришел ко мне, и весь разговор принял сразу же такой простой и искренний тон, что мне было отрадно выслушать его нескрываемое желание сделать то, что отвечает моим желаниям, которые давно совпадают, как он сказал, и с его стремлением ввести в состав нашего дипломатического представительства людей иного склада ума, нежели нынешний состав наших послов, неприспособленных к требованиям резко изменившихся условий нашей политической жизни.
Не выбирая выражений, он сказал мне, что наш посол в Париже Извольский уже известил его по телеграфу, что тотчас, как до Парижа дошла весть о моем вероятном увольнении, ему передали близкие ему люди, связанные отношениями с правительственными кругами, что в последних открыто выражают желание видеть меня на посту нашего посла в Париже и не скупятся на самые лестные отзывы обо мне, в связи с недавним посещением мною Парижа. Он не скрыл от меня, что Извольский прибавил к своей шифрованной депеше выражение его надежды на то, что он, Сазонов, «не даст его в обиду и защитит его интересы, так как он далек от всякого желания уступать кому бы то ни было свое место и примет любое перемещение свое за прямую обиду».
Сазонов пошел еще дальше. Напоминая мне наш разговор с ним по возвращении моем в ноябре прошлого года из моей поездки за границу, он сказал, что тогда же он в точности воспроизвел государю все неблагоприятные слухи относительно положения Извольского в Париже, которые заставили его, невзирая на всю щекотливость его личного положения по отношению к Извольскому, как его другу с ранней юности и недавнему начальнику, которого он заменил на министерском посту по его непосредственной инициативе, передать государю и то, что положение Извольского в глазах правительства Франции действительно очень неблагоприятно, и государь тогда же ответил ему, что ему все это очень неприятно, тем более что те же сведения дошли и до него — очевидно, от великих князей, часто навещающих Париж, и что и государь того мнения, что нужно найти способ предоставить Извольскому иное назначение, как только это окажется исполнимым.
«При таких условиях, — сказал Сазонов, — ваше желание совершенно исполнимо, и я приложу все усилия к тому, чтобы вы недолго оставались в выжидательном положении». Мы условились, что во вторник же, на своем докладе, он поднимет этот вопрос и тотчас известит меня о своей беседе с государем. Наступил вторник, Сазонов мне ничего не сказал. Я, в свою очередь, не решился вновь поднимать вопроса, понимая, что ждать благоприятного результата, очевидно, не приходится, и дело так и заглохло, и никто со мною более и не заговаривал на эту тему.
Разгадка этого странного эпизода стала мне в точности известна только гораздо позже.
В конце 1931 года появился в печати том уступленного советскою властью одной германской издательской фирме, с сохранением советской фирмы, издания исторических материалов за время, непосредственно предшествовавшее Великой войне, и в нем напечатаны два документа, имеющие отношение к моему увольнению.
Во-первых, письмо к Сазонову от Извольского от 11/24 февраля 1914 года, с выражением его горячей благодарности за то, что «он отстоял его интересы и не дал совершиться величайшей несправедливости» с назначением меня на пост посла во Франции, тем более что он, Извольский, вовсе не желает покидать свой пост, хотя уже давно тяготится жизнью вдали от России, но не имеет на то возможности, по состоянию своих частных дел.
Во-вторых, в том же томе опубликовано донесение вновь назначенного в январе 1914 года французского посла в России Мориса Палеолога, о встрече его в поезде с возвращавшимся из Парижа в Россию князем Владимиром Орловым, помощником начальника Военно-походной канцелярии государя, который сообщил ему, прочитав в Вержболове сообщение газет о моем увольнении, что это увольнение было уже давно предрешено, так как государь находит, что я слишком подчиняю интересы внешней политики России «соображениям узкофинансового характера».
Принадлежало ли это суждение государю или же князь Орлов выражал то мнение, которое отражало взгляды окружавшей государя военной среды, я не имею, конечно, данных судить, но могу с полною правдивостью удостоверить, что ни разу мне не пришлось услышать лично от государя самых отдаленных намеков на то, чтобы он не разделял моих взглядов на необходимость избегать всяких поводов, способных усилить и без того тревожное состояние Европы за последние годы.
Я всегда слышал от него самое недвусмысленное выражение его крайнего миролюбия, обязательного для нас, причем до самого последнего времени. Он не переставал говорить мне при всяком случае, что для него совершенно очевидна наша неподготовленность к войне и обязательность для нас, хотя бы по этому основанию, соблюдать величайшую осторожность во всех наших действиях.
Он любил военное дело и чувствовал себя среди военных людей гораздо более свободным и даже близким к ним, нежели к какому-либо иному элементу, но после Русско-японской войны его взгляды на возможность вовлечения России в новую войну и на опасность ее для России претерпели такое изменение, что я могу сказать с полным убеждением, что приведенное суждение обо мне не могло принадлежать лично ему, и если только оно проявилось в его ближайшем окружении, то в нем самом — думаю я — оно никогда не находило сознательного отклика.
Конечно, мои разногласия с Сухомлиновым, а тем более мои настойчивые заявления о том, что в военном ведомстве у нас далеко не благополучно, были ему неприятны, а при сравнительно частом их повторении и просто докучали ему.
Они могли даже довести его до прямого неудовольствия на меня, так как отнимали у государя иллюзию в том, что было наиболее близко его сердцу, но чтобы он мог ставить мне в вину мое чрезмерное миролюбие и мою, так сказать, профессиональную осторожность в вопросах внешней политики из-за финансовых соображений —
