этого не могло быть, и переданное князем Орловым послу Палеологу суждение отражало просто безответственные взгляды военных кружков, не способных отрешиться от их узкой точки зрения на непобедимость России, хотя бы и отставшей в ее военной подготовке.
Подтверждением правильности такого взгляда служит, между прочим, и инцидент, разыгравшийся на моих глазах в описанном выше заседании 10 ноября 1912 года, в котором на мое указание на нашу неподготовленность к войне министр путей сообщения Рухлов не удержался возразить мне, что ни одна страна никогда не бывает готова к войне, а военный министр Сухомлинов поспешил поддержать его, сказав, что он выразил святую истину и произнес золотые слова.
Как только прошли первые хлопотливые дни после моей отставки и я успел покончить со всеми прощальными обрядностями, — я поехал к гофмейстерине Е. А. Нарышкиной и просил ее испросить разрешение императрицы Александры Федоровны явиться к ней, чтобы откланяться по случаю моего увольнения.
Будучи давно знаком с нею, я находился даже почти в дружеских отношениях с нею с моих молодых лет и службы по тюремному ведомству, когда она занималась делами благотворительности на пользу заключенных. Я сказал ей, что делаю этот шаг, опасаясь, что императрице, может быть, будет даже неприятно видеть меня, и потому я прошу ее передать мою просьбу со всею необходимою осторожностью, предоставляя императрице полную возможность отклонить ее по какому ей будет угодно поводу, если бы она не пожелала видеть меня, но отнюдь не насиловать себя одними соображениями придворного этикета.
Е. А. Нарышкина не допускала и мысли о том, что императрица может отказать мне в приеме, и обещала тотчас же известить меня, как только она доложит ей эту просьбу.
На другой день она протелефонировала мне, что выполнила мое желание, не заметила и тени какого-либо раздражения по поводу его, и сказала только, что императрица чувствует себя нехорошо и назначит мне прием, как только здоровье позволит ей это. Прошло две недели, я не получил никакого ответа и решил не возбуждать более того же вопроса. Но Елизавета Алексеевна сама заехала к нам и сказала, что прием состоится, вероятно, на ближайших днях, так как императрица возобновила уже свою обычную жизнь. На самом деле я никакого уведомления не получил и так и не был принят императрицей до самого моего отъезда за границу, а по возвращении моем домой, в половине апреля, я и сам более не поднимал того же вопроса, видя явное нежелание меня принять. Больше я императрицы не видел.
Мое увольнение последовало в пятницу 30 января. Весь день и все ближайшие дни ко мне заезжало множество людей — выразить свое сочувствие и сказать доброе слово. Государственный совет перебывал у меня почти поголовно, заезжало много членов Государственной думы, и в числе их мой обычный оппонент Шингарев, и только мои бывшие товарищи по кабинету проявили меньше всего внимания. Большинство из них оставило карточки. Заходил ко мне поговорить дружески один Тимашев, да поднялись наверх в день приема моей жены Харитонов и Рухлов, причем последний сказал мне только, что, очевидно, я знал все раньше, но только молчал «по моей обычной сдержанности».
Впрочем, такое отношение министров было до известной степени понятно. Многие из них принимали деятельное участие в моем увольнении, да и оказывать внимание опальному — не совсем выгодно.
Зато столичное общество, наши близкие и даже просто светские знакомые проявили к нам с женою внимание, не лишенное, быть может, известной демонстративности. В ближайший приемный день моей жены, в воскресенье 1 февраля, съезд у нас был совершенно необычный, — перебывало до 300 человек, и экипажи стояли до Дворцовой площади. То же повторилось и 3 февраля, в день именин жены. Никогда не было такой массы народа и такого количества цветов. Нам говорили, что эти съезды произвели известную сенсацию в городе, и, вероятно, нашлись охотники, которые разнесли [новость] куда следует и изобразили нас как центр будирующего столичного населения.
6 февраля (четверг) был день особенно для меня тягостный. В этот день исполнилось ровно десять лет с моего первого назначения министром финансов. Я думал дожить до этого дня на посту и приготовил к этому дню весьма интересное издание — объективный и отнюдь не хвастливый обзор того, что сделано в России за этот период времени в финансовом и экономическом отношении.
Я надеялся лично поднести государю это издание, но судьба распорядилась иначе. Опасаясь, что под впечатлением такого несчастного юбилея для министерского поста у государя могло возникнуть колебание и кампания моих противников могла даже не удасться, они подстроили так, что мое увольнение последовало ровно за неделю до этого срока.
Заблаговременно, более чем за две недели, зная, что мои сослуживцы готовились чествовать меня к этому дню, — я пригласил их на обед, отменять его мне не хотелось, но он прошел, конечно, необычайно тягостно.
Многие с трудом удерживали слезы, да и я сам, научившийся сдерживаться при людях, чувствовал ясно, что мои нервы не выдержат при малейшем прикосновении к ним слов ласки и сожаления о разлуке.
Я обратился к моим бывшим сослуживцам с прощальным коротким словом благодарности, но просил их не отвечать на него, сказав им прямо, что боюсь не выдержать до конца. Рано разошлись все от меня, и не помню теперь, кто именно, кажется Венцель или Гиацинтов, расставаясь со мною, на пороге сказал: «Десять лет ходили мы в эти комнаты как в родной дом, где нас всегда встречала ласка и привет, а теперь нам сюда дорога заказана».
Следующий день, 7 февраля, я вынес последнее и самое тяжелое испытание. Мои сослуживцы захотели проститься со мною. Как ни уговаривал я старших чинов пощадить мои силы и избавить меня от нового испытания, я видел, однако, что уклонение от прощальной встречи обидит их, и решил, что называется, испить чашу до дна. Большая зала Совета министров не вмещала всех, кто пришел проститься со мною. Спасибо еще Иосифу Иосифовичу Новицкому за то, что, взявшись сказать прощальное слово, он растянул его в длинную речь, уснащенную многими цифрами, несколько утомил всех и помог и мне справиться с моими нервами.
И все-таки мое ответное короткое слово я едва досказал до конца, мне не хотелось показаться слабым перед посторонними, а
