и существовать. В идеале они освобождают чело
века и подталкивают его к бунту, пусть даже про
тив самих себя. Не будем рассчитывать на то, что
классики произвели подобное воздействие на Ми
шеля Шарля. Он не гуманист, эта порода почти по
вывелась к 1845 году. Он всего-навсего очень
хороший ученик, изучавший гуманитарные науки.
Мишель Шарль видит Италию такой, какой мы
ее больше не видим. Ее памятники — пока еще
грандиозные развалины, увитые вьющимися рас
тениями, перед ними путешественники грезят о
последних днях империи. Это неотреставрирован-
ные образчики архитектуры прошлого, снабжен
ные ярлыком, приукрашенные ночью светом
прожекторов, кажущиеся карликами рядом с не
боскребами. Ни от тех, ни от других при будущей
бомбардировке не останется и следа. Meta
sudans *, от которой начинались все дороги импе
рии, с фонтаном, где гладиаторы мыли окровав
ленные руки, в то время еще не исчезла в
150
муссолиниевской строительной неразберихе. К
собору святого Петра еще надо подойти сквозь
лабиринты улочек, и тогда колоннада Бернини
предстает как безмерное и гармоничное чудо. Па
мятник Виктору Эммануилу * еще не торчит огром
ным кусом свиного сала, соперничающим с
Капитолием. Треск мотоциклов не заглушает шу
ма фонтанов. Мишель Шарль совершает конные
прогулки по городу грязному и часто охваченному
болезнями, но не столь оскверненному, как в на
ши дни, и сохранившему свое человеческое и при
зрачное измерение. Просторные сады, которые в
конце века уничтожит спекуляция недвижимо
стью, еще дышат и зеленеют. Народные кварталы
кишат кричащим, грязным людом, о котором поч
ти с нежностью говорится в диалектальных сти
хах Белли*. Контраст между нищетой бедняков и
роскошью церковников и банкиров потрясает. Он
столь же разителен и в наши дни между воров
ским миром, ведущим dolce vita 1, и обитателями
пещер и бидонвилей.
Мишель Шарль менее пресыщен, но и менее
восприимчив, чем мы. С одной стороны, ему не
пришлось заранее увидеть достопримечательно
сти, которые предстоит посетить, сотни раз запе
чатленными на цветной пленке. У него не было
«художественных фотографий», где уловки осве
щения и перспективы так меняют пропорции, так
выпячивают или сглаживают черты каменной ста-
1 Сладкая жизнь ( итал.).
151
туи, что часто посетителю с трудом удается оты
скать в каком-нибудь уголке музея данный бюст в
подлинном виде. С другой стороны, его знаниям и
вкусу часто недостает глубины. Первое соприкос
новение юноши, привыкшего к зеленым рощам Се
вера, с итальянской природой разочаровывает его.
Сухие холмы не так цветущи, как он себе пред
ставлял, оливковые деревья кажутся ему жалкими
и убогими. Что бы он сказал сегодня, увидев пей
заж, где мачты сменили деревья, где воды Клитум-
на, столь милые белоснежным быкам Вергилия *,
текут ниже грохочущей дороги? Черные флорен
тийские улицы, их дворцы со свирепой лепниной
огорчают нашего не слишком романтичного путе
шественника. Если бы он смел, то признался бы,
что мускулатура статуй Микеланджело кажется
ему чрезмерной. Во всяком случае, будучи во Фло
ренции, он посвящает больше времени описанию
усыпальницы великих герцогов с ее красивой се
ро-мраморной отделкой, чем «Утру» или «Ночи» *. В
Пестуме мощные приземистые колонны, словно
незаметно выросшие из земли, почти пугают его.
Он принадлежит нации, для которой греческая ар
хитектура обернулась изяществом стиля Людови
ка XVI или холодной элегантностью ампира. В
первой половине XIX века доклассическая Греция
с ее богами, чудовищами и сновидениями пока за
нимает воображение только одного старца и не
скольких мечтательных молодых людей: я имею в
виду Гёте и вторую часть «Фауста» *, двух безум
цев, Гёльдерлина * и Жерара де Нерваля *, а также
Мориса де Герена *, который в горячечном возбуж-
152
дении слышит, как мчится во весь опор кентавр.
Нельзя требовать того же от молодого доктора
права.
Можно представить себе, с каким любопытст
вом я разбирала то место в письме к матери, где
говорится о вилле Адриана *, ныне потерявшей
свое очарование и испорченной чрезмерной ре
ставрацией, а также статуями, найденными в раз
ных местах и произвольно расположенными
вместе под подновленными портиками, не говоря
у ж е о закусочной и автостоянке, находящейся в
двух шагах от большой стены, рисованной Пира
нези *. Мне жаль старой виллы графа Феде, такой,
какой я еще застала ее в юности: с длинной ал
леей кипарисов, вытянувшихся, словно гвардей
цы-преторианцы. Аллея неспешно вела в
молчаливое царство теней, где в апреле обычно
кричала кукушка, а в августе трещали цикады, но
где во время последнего моего посещения я глав
ным образом слышала звуки транзисторов. Как
быстро заброшенные развалины, доступные ког
да-то только нескольким отважным любителям —
чтобы вкусить волшебного одиночества, Пиранези
прорубал себе дорогу топором, — превратились в
место, привлекающее туристские экскурсии. Для
молодого путешественника в 1845 году вилла —
всего лишь огромный пустырь с разбросанными
по нему камнями. Великие античные историки, ко
торых читал Мишель Шарль, жили до правления
Адриана. Мой дед, разумеется, не погружался в
пыль исторических хроник вроде «Истории Авгу-
153
стов» *, чтобы попытаться соединить разбросанные
кусочки мозаики и составить более полное и бо
лее современное представление о тех, кто при
зван был царствовать. Из учебников он мог узнать
всего-навсего, что Адриан путешествовал, покро
вительствовал искусствам и воевал в Палестине, а
во «Всеобщей истории» Боссюэ сообщается, что
он «опозорил свое царствование отвратительными
любовными связями». Этого явно недостаточно,
чтобы удержать приличного молодого человека
среди обвалившихся арок мостов и оливковых де
ревьев, которые ему совсем не нравятся. Он спе
шит покинуть эти скучные места ради
украшенных лилиями фонтанов виллы д'Эсте и ее
садов, где можно вообразить себе красавиц, вни
мающих кавалерам, играющим на лютне.
Молодой человек, приобщающийся к искусст
ву, признается, что предпочитает художникам
скульпторов, возможно потому — хотя он и не
отдает себе в этом отчета, — что скульптура до
ступнее для восприятия. В самом деле, он бродит
почти исключительно среди так называемых анти
ков, то есть греко-римских или, в лучшем случае,
александрийских копий навсегда утраченных
оригиналов. В наши дни публика поостыла к
этим произведениям, считающимся холодными и
напыщенными, во всяком случае — вторичными.
Больше никто не ходит в Ватиканский музей, что
бы перед статуей Аполлона Бельведерского по
знать, что такое «возвышенное», или понять роль
эмоций в искусстве, стоя перед «Лаокооном»,
этой оперой в камне. Даже в области собственно
154
греческого искусства мода постепенно уходила в
глубь веков, от Венеры, привезенной с Милоса
тем самым адмиралом Дюмоном Дюрвилем, с ко
торым Мишель Шарль едва не погиб вместе, от
женских фигур с корзинами на головах *, от эфе
бов Парфенона к архаичным kouroi и korés 1, а от
них к геометрическим маскам Киклад *, предклас-
сическому варианту африканских масок. Чтобы
не сделать из Мишеля Шарля обывателя, каковым
он не был, нам необходимо вспомнить, что отно
шение Гёте и Стендаля к «антикам» было точно
таким же: боги и нимфы с более прямыми, чем у
нас, носами, обнаженные, но облеченные, словно
одеждой, совершенством форм, являются залож
никами золотого века человеческой истории. Их
реставрируют, полируют, заменяют отсутствую
щие руки и ноги, потому что мраморные раны про
тиворечили бы образу счастья и гармонии,
которых от них ждут.
Языческие боги настолько безвредны, что до
брый католик вроде Мишеля Шарля может и даже
должен, если он обладает некоторой культурой,
совместить визит к папе с посещением Ватикан
ского музея. Князья церкви, собравшие эти шедев
ры, коллекционировали, разумеется, не идолов
(только люди непросвещенные могли бы их так на
звать), а великолепные и безобидные предметы ро
скоши, служившие доказательством культуры и
богатства их владельцев, несшие в себе ностальги-
1 Юноши, девушки ( древнегреч. ) .
