Агупты — египетские рабы, переселённые в болгарские земли во времена римского владычества. Ими пользовались для работы в подземных рудниках, а также как опытными кузнецами и слесарями.
Балцак сохранил своё наследственное родовое ремесло. Только вместо того, чтобы выковывать шлемы и мечи, он довольствовался изготовлением подков для мулов, и того, что он зарабатывал, хватало ему и его животным.
О нём местное население рассказывало легенды. Для окрестных жителей Балцак был чем-то вроде колдуна. У него был ручной волк и к нему в хижину часто приходили спать медведи, а медведицы приводили к нему во двор медвежат поиграть.
Одноглазый Балцак знал тайны многих целебных трав, успешно лечил самые страшные раны и умел говорить так, что птицы ему отвечали, а волк выходил к нему из своей норы.
Профессор познакомился с этим агуптом в первые же дни после своего приезда. Второй раз он встретил его случайно и сблизился с ним на почве общего интереса к растениям. Агупт увлёкся исследованиями естественника и стал ему помогать.
Они должны были встретиться в девять часов вечера на берегу протекающего здесь небольшого, но бурного прозрачного потока, пересекавшего своими извилинами самую живописную часть леса и носившего поэтическое название «Серебряный ручей». Хотя условленный час встречи давно миновал, профессор направился в определённое место, уверенный, что Одноглазый его дожидается.
Профессор не ошибся в своем предположении. Балцак его ждал. Верный своему обещанию, он появился, будто вырос из-под земли, как только профессор просвистел условленный сигнал. Ростом он был двух метров, а в плечах — больше метра ширины. Он старался говорить тихо, но его голос гудел, словно из бочки.
— Наша гостья придёт, Балцак? — были первые слова профессора Иванова. Он старался рассеяться, прогнать из головы мучительные мысли.
— Её жизнь проста, товарищ профессор, — ответил агупт, — и, чтобы сделать жизнь веселей, она придёт. Выкупается в реке. У неё нет других развлечений. Мы, лесные жители, все такие.
Одноглазый агупт Балцак не отделял себя от лесных зверей. Более того, для него люди, жившие в горах, и звери в лесу имели одинаковую судьбу, жили одинаковой жизнью. Когда кто-нибудь убивал дичь, он говорил:
«Зачем ты её убил, братец? Почему ты не убил свою сестру в хижине, а её? Она ведь нежнее, безобиднее твоей сестры, ничем тебя не обидела».
— А если медведь почует нас, он на нас нападёт? — спросил профессор Иванов.
Одноглазый набил трубку табаком, но не зажёг её. Повертел её в руках и, почему-то тяжело вздохнув, ответил очень тихим голосом:
— Животное, товарищ, никогда не нападает на человека, кроме тех случаев, когда оно хищное и притом очень, очень голодное, так что от голода не знает, что делает. Для животных нет зверя страшнее человека, товарищ. А этот медведь очень добрый и кроткий. Я знал его мать.
Одноглазый снова вздохнул и посмотрел на небо. Луна разливала мягкий свет. Притихший лес, уснувшие деревья, тишина, эта чудная, необыкновенная лесная тишина в такие тихие вечера разнеживала душу, настраивала её на мечтательный лад, увлекала в воспоминания.
Сидя на стволе дерева, опершись на пастуший посох, одноглазый агупт выглядел каким-то лесным великаном, словно хозяином леса. Фигура его была крупна и узловата, как стволы окружающих деревьев.
— Его мать была редким животным, — продолжал он. — Стой, когда это было? Чабаны сказывали мне, будто видели в лесу белого оленя. Белого, как снег, с серебряными рогами. Захотелось мне его увидать, стал я искать его повсюду, днём и ночью. И вот, встретил.
— Правда, белого и с серебряными рогами? — шёпотом спросил профессор.
— И белого, и с серебряными рогами, товарищ. Дело было так. Привлек меня рёв оленей в лесу. Была пора их брачного периода. Нашёл я их. Вдруг и увидал. Он стоял в кругу, состоящему из самок, и самцы ходили вокруг и ревели. Потом столпились самцы вместе, стали бороться, играть, силой меряться. А он стоит среди самок, окружённый ими, красавец, ах, какой красавец, товарищ, и смотрит свысока, через самок, на своих соперников!
— Пленник женщин, значит! — засмеялся профессор.
— Не дай тебе бог, товарищ, попасть в такое положение, но дело так и было, пленник. Ан другое вышло. Вожак стада, крупный сильный олень, был что-то сердит на белого. Не знаю, может, стадо уже не хотело иметь его вожаком, может, выбрало уже в вожаки белого, не знаю, словом. Старый олень сердился, ревел, хотел прорваться через обруч, чтобы добраться до белого с серебряными рогами. Самки его не пропускали, самцы ревели, а старый отбегал в сторону, всё более раздражаясь. Наконец, он вдруг разогнался и невиданным прыжком оказался среди самок, рядом с белым. Начался бой. Самки разбежались, а остальные самцы прижали со всех сторон старого оленя, да начали его бодать отовсюду, так что он, в конце концов, свалился, поджав ноги.
Белый олень пошёл к лесу, самки за ним, а за самками пошли самцы. Никто из них не оглянулся на бывшего вожака. Он перед ними провинился и был наказан. Стадо покинуло его и пошло за своим любимцем.
Старый, сильный когда-то вожак остался лежать на лужайке. Тогда она и вышла, и я познакомился с ней, со старой медведицей, матерью того медведя, которого мы поджидаем. Она вышла из лесу. Любопытная, как я, она наблюдала за тем, что делается в оленьей семье. Подошла к старому оленю. Он поднял голову, стал принюхиваться, она дружелюбно хлопнула его лапой и села возле него, а он уронил голову на землю. Если бы вы только могли его видеть! Понял я, что она его утешить хочет, и так мне радостно стало, что полюбил я её тут же. Понял я, товарищ, что у неё душа есть, доброе сердце. И не обманулся. Так и вышло. Потом я ещё лучше это узнал, когда мы с ней приятелями стали.
— Почему ты не закуриваешь трубку? — спросил профессор, протягивая ему зажигалку. — Закурим!
— Боже упаси! — остановил его Одноглазый. Потом добавил тихо, с доброй улыбкой. — Я так, руки девать некуда, вот я к трубке-то и привык… всё её в руке держу. А закуривать не след: медведь тотчас почует дым и не покажется. У него такой нюх, что…
— Ладно, ладно! — согласился профессор. — Значит, старая медведица была, говоришь, умной и с доброй душой?
— Ну да, такой она была.
Одноглазый приподнялся с места, прислушался. Иванов тоже. Профессор ничего не услышал и с удивлением следил за старым обитателем лесов.
— Пробирается через папоротник. Я знаю. Придёт, — прошептал он.
Одноглазый снова сел.
— Увидишь… Рано ещё. Так вот, расскажу я тебе один случай. О смерти медведицы. В лесу пожар загорелся. Были тогда такие люди, которые за деньги что угодно делали. Есть тут один хромой турок, Тусуном его звать, старое богатство у него было, да всё ему не хватало. Чтобы больше пастбищ для его скота было, лес жёг.
— Тусун, Хромоногий?
— Ну да, он самый. Злой человек. Враг. Бог шельму метит, вот и его отметил. Только и этого ему мало. Он подкупал бедных дураков за деньги лес поджигать, чтобы пастбища открывались. И вот. В самом красивом месте леса, в самом лучшем, где медведица жила, загорелся невиданный пожар. Просто душа разрывалась при виде его. Визжали бедные звери, пищали несчастные птицы, бежало всё опрометью.
Услыхал я, что моя медведица ревёт. Вижу, отступает она шаг за шагом перед пламенем, бьёт с ожесточением лапами по горящим сучьям. Что это за зрелище было, товарищ! Зверь лес спасает и ревёт от боли!
Подошёл я к ней, помочь ей хотел и стал рядом с нею. Увидевши меня, она вдруг на задние лапы поднялась. Передние-то лапы у неё обгорели, все в крови, в пасти кровавая пена, а из глаз слезы текут, ровно у человека.
Я стою изумленный всем этим, растерялся, а она вдруг как плюнет в меня, и прежде, чем я опомнился, как хватит меня лапой — я и повалился на землю. Поднялся сразу, готовый бороться с ней, да жалость меня взяла, такая жалость! Понял я, что, ведь мать она, простил её. Стал, стою спокойно, а она снова плюнула в меня и хватила на этот раз так жестоко, что у меня в глазу потемнело и почувствовал я, как кровь у меня по лицу потекла. Она мне глаз вышибла, товарищ, когтем. С тех пор я кривым стал.
Одноглазый умолк. Профессор Иванов смотрел на его широкие плечи, ссутулившиеся под тяжестью волновавших его мыслей, на опущенную голову и почувствовал необъяснимый подъём духа. Может быть, он в этот момент не отдавал себе отчёта в том, что подъём этот вызван соприкосновением с неприкрашенной природой, с самыми возвышенными чувствами.
— А что было потом?
— После пожара я нашёл её мёртвой! — отвечал глухим голосом Одноглазый. Это воспоминание было очень тяжёлым для него. — Она лежала у обгоревшего ствола сосны с уродливо торчащими остатками ветвей, похожая на какой-то страшный памятник. Там я её и закопал. Лапы её до половины обгорели. Она рылась в угольях и пепле после пожара, чтобы достать из дупла своего медвежонка, того самого, которого мы сейчас дожидаемся… Он чудом спасся от огня. Так я её нашёл, мёртвой и обожжённой.
