больных
резинках, привязанных к обеим женщинам. Сейчас одна из них расслаблено провисает, но другая
влечёт домой, и чем дольше он тут остаётся, тем туже натягивается. Зная, что Смугляна считает
386
сейчас каждую минуту, он тоже не может украдкой не поглядывать на часы. Она ведь сейчас не
спит, а сидит и мучительно ждёт. Надо уходить. А уходить от Тони – значит натягивать вторую
больную резинку, ослабляя первую.
Уже на пороге Роман ловит на себе какой-то новый, незнакомый взгляд Тони, новизна которого
состоит, пожалуй, в том, что лишь сегодня, сейчас, она начинает осознавать, что, уходя от неё, этот
мужчина тут же начинает принадлежать другой. Ведь раньше-то этого не было.
И впрямь, за порогом её квартиры внутри Романа словно «включается» другая женщина.
Понимая, что для Нины сейчас каждая минута – вечность, он с торопливого шага переходит на бег.
Благо, что на земле в эту лунную ночь заметна каждая ямка. Дом скачкообразно становится всё
ближе и ближе, а на душе только тяжелеет. Но это тяжесть уже другого рода – впереди отчёт обо
всём, что было у них с Тоней. Такова договорённость. Но о чём же они говорили с Тоней? Почему-
то всё уже забылось. На границе двух измерений, как на нейтральной полосе, в голове нет ничего.
Луна на небе необыкновенно похожа на глаз. Такое впечатление, будто сверху смотрит само
небо. Не окажись всё это прямо по курсу, так и не заметил бы ничего. Просто Луна совпала с
центром лёгкого облачка эллипсоидной формы. Прозрачное облачко – это сам глаз, а луна –
глазное яблоко! Удивительное зрелище, которое никак не передашь! В нарисованном виде оно
будет похоже на выдумку – вся ценность этой картины как раз в том и состоит, что она случилась.
Жаль, что никто её больше не видит. Если Нина сейчас спит, то он обязательно разбудит её, чтобы
показать. Ведь такое уже не повторится никогда. Только облачко, конечно же, не стоит на месте.
Изумительное зрелище прямо на глазах превращается в просто красивую картину, в такую, какую
можно видеть часто. Всё в этом мире зыбко и неустойчиво…
Но, Боже, о чём он думает! Сейчас ему станет не до красот ночного неба. Что ему до неба с его
земными делами?
* * *
Можно ли было предполагать, что ревность так невыносима?! Не зная, как её утишить, Нина,
оставшись одна, ходит из угла в угол в большой гулкой комнате. Хорошо, что надо заняться
детьми. Она кормит их, укладывает спать и снова ходит. От нервного напряжения трещит голова.
Боль уже столь велика, что Нине кажется, будто там, в голове, кто-то по-детски жалобно не то
стонет, не то плачет: аа-аа-аа… И так без конца… Боль, почему-то плачущая детским голосом, не
понимает успокоения. А ведь кто-то рассказывал, будто одна женщина от ревности сошла с ума.
Теперь это понятно. Кажется, она и сама недалека от этого. С подачи мужа (пока он говорит) вся
эта ситуация представлялась простой, а на деле это обычная мука. Единственный облегчительный
довод сейчас: «Я сама ему позволила ходить к другой». Этот довод как бы уменьшает и его
открытый обман, и её страдания. А что ей ещё остаётся, если не позволить? Его уверенность
просто чудовищна – иметь любовницу, не таясь ходить к ней и не чувствовать вины! Откуда у него
такое право?! Кто его дал? Хотя, может быть, оно и вправду есть, если он так уверен?
Ну можно тут, конечно, психануть, броситься на него с кулаками, поставить вопрос
принципиально: или – или? Ирэн когда-то так и сделала. И пролетела, как фанера над Парижем.
Не начни она тогда с ним воевать, не начни жечь мосты ядовитыми письмами и заявлениями, то,
возможно, и сейчас жила бы с ним… с таким вот гадом. Нет уж, в таких ситуациях надо быть умней.
Делай всё, что можешь, но мосты не трогай. Как бы ни было трудно – терпи. Долго это не
продлится. Опыт с Зинкой это подтвердил. Перебесится, да ещё и прощение попросит. И когда он с
этим прощением приползёт, она поступит благородно: примет его легко, будто так и надо. Только
бы вот как-то приблизить этот момент…Что б такое предпринять, чтобы он перестал к ней ходить?
Н-да… Его характер известен – если он какое-то время по какой-то причине не будет к ней ходить,
то остынет и сам по себе. Как же устроить эту выигрышную паузу? Надо думать. А думая, и о своих
нервах не забывать. Для того, чтобы их не жечь, хорошо бы и самой на время переключиться на
кого-то другого. Только на кого? Эх, в городе она горевала бы не долго. Впрочем, есть вариант и
здесь…
Роман уже от подножья сопки видит свет на кухне, как на вершине семейного маяка. Но, когда
входит в дом, яркий свет в пустой тихой комнате кажется неестественным – для кого он тут горит?
Нина в постели. Наверняка юркнула туда, услышав его шаги. И, конечно же, не спит. Просто
старается выглядеть спокойной и независимой.
Роман раздевается и тихо, почти украдкой, ложиться. Смугляна тут же поворачивается и льнёт,
как облегающий шёлк. Это кажется почти ненормальным. Разве она не знает, откуда он пришёл?
Странным это кажется и для себя самого, ведь только что, не более получаса назад, рядом с ним
так же доверчиво лежала другая женщина, ощущение которой ещё не забылось. Хотя смесь этих
ощущений почему-то противоестественной не кажется. Напротив, его новые ощущения, как соль и
сахар, составляют вкус полного мужского достоинства. А как у жены? Ведь сейчас он должен быть
противен ей как никогда, а она, напротив, как никогда ласкова.
387
– Ну что ты молчишь? – наконец с обидой, требовательным шепотом спрашивает Нина. – О чём
вы говорили?
Требуется минута сосредоточения, прежде чем что-то сказать. Он просто устал. Под одеялом
после прохлады улицы стремительно уносит в сон. Но надо говорить. Кое-что лучше бы скрыть, но
приходится одёрнуть себя: если уж определён принцип полной открытости, то говори обо всём.
– Она хорошая, да? – спрашивает Смугляна после того, как всё уже рассказано.
– Хорошая.
– А я?
– И ты хорошая. Может быть, остановимся, а? Мы же договорились обходиться без сравнений.
– Но хоть чуть-чуть, хоть на один миллиметр я лучше её? Всё-таки я твоя жена. Видишь: я
ничего тебе не запрещаю. Скажи только, что я для тебя всё равно на первом месте. Боольшего мне
