хватил, – говорит Дулма. – Сотня – это очень много. Столько ему не
потянуть.
– Он вправду так сказал? – уточняет Кармен.
390
– Вправду, – продолжает сочинять Дулма. – Но он, конечно же, не сможет.
– Не сможет?! – даже с недоумением восклицает Тоня. – Да ты что? Как это не сможет? Если
сказал – значит, сможет. Это же Мерцалов…
Женщины не решаются и смеяться. Её спокойная уверенность такова, что теперь им тоже
совершенно очевидно – Мерцалов сможет. И напрасно он не догадался и впрямь такое обещать.
Сегодня они разговаривают, сидя в соседних креслах. Её рука лежит на подлокотнике, и Кармен
всё ждёт, когда он волнующе коснётся ладони.
– Теперь ты относишься ко мне как-то иначе, – замечает она.
– Холодней?
– Не знаю, но не так, как раньше.
– Привычней, спокойней, уверенней, – говорит Роман, думая, что, наверное, не стоит
рассказывать ей про эпизод с Ниной. – Разве это плохо? Давай ляжем. До двух часов так мало
времени…
Кармен, чуть помедлив, поднимается с кресла. Обычно их и раньше смущали первые
мгновения сближения – всякий раз они словно заново привыкали друг к другу, а теперь, с приездом
Смугляны, и вовсе не могут тут же при встрече обняться и приласкать друг друга. Постель же всё
упрощает: она и как приём сближения и как территория для этого. Тоня поправляет простынь, они
раздеваются, ложатся. Их тела всегда сближаются быстрее, чем души. Уверенная близость тел
позволяет быстрее преодолеть сумятицу душ.
Первым о времени вспоминает Роман. Точнее, даже не он, а некий внутренний счётчик в форме
маленькой Смугляны: она, уменьшенная в сотни раз, сидит внутри него и сама считает время. Тоня
дремлет, беспокоить её не хочется. После близости она засыпает первой, но лишь потому, что
Роман боится отключаться. Подождав, когда она заснёт по-настоящему, он встаёт и тихо
одевается. Так уходить легче. Кармен рассказывает потом, что почти всегда слышит сквозь сон и
его шаги, и щелчок нового, недавно врезанного замка, но старается не просыпаться, чтобы сберечь
ощущение его близости. Сегодня Тоня, будто чувствуя какую-то незавершённость встречи,
открывает сонные глаза.
– В этот раз мне было так хорошо, так сладко, – потянувшись, шепчет она.
И тогда Роман, как бы для того, чтобы она узнала и другую, горькую сторону своего блаженства,
рассказывает ей о сегодняшнем обмороке Нины.
– Вам надо с ней сблизиться, – говорит он потом. – Тогда она будет меньше волноваться.
Хорошо бы вам стать открытыми друг другу, как это бывает с лучшими подругами. Хорошо, если бы
она лучше знала тебя и доверяла… Ей вообще свойственно стремление к открытости и
откровению. Пусть она поймёт тебя, приняв то, что ты любишь меня, что ты тоже нуждаешься во
всём, что нужно женщине, но ничего не хочешь разрушать. Это очень важно. А иначе у нас все
рассыплется.
– Да, наверное, пора уже объясниться, – задумчиво соглашается Кармен под впечатлением
рассказа про обморок. – Что ж, давай завтра после стрижки поедем на берег все вместе. Не будем
загадывать заранее, но если получится, то обо всём и поговорим… Хотя неплохо будет и просто
побыть вместе.
Возвращается Роман успокоенным. На улице темно, и он как-то не сразу осознаёт, что сверху
сеется опять же мелкий, как из сита, и удивительно тёплый ночной дождь. Ну надо же –
наповадился втихушку, по ночам! Если овец не успели загнать под навес, то стрижки не будет и
завтра. А значит, не будет и поездки на берег.
Смугляна, вопреки его ожиданию, оказывается не в постели, а за столом с учебниками. Сегодня
она почему-то куда спокойней, чем обычно. Может быть, сильно переволновавшись, перегорев,
она, наконец, тоже приближается к настоящему принятию происходящего?
– Ты не сердись, что я не сплю, – просит она, подняв глаза от книги. – Не спится. Знаешь, а я
ведь, кажется, тебя понимаю. Просто справиться с собой не могу.
– Если б ты могла чувствовать, как чисто лежит это у меня на душе, то у тебя и вовсе исчезли
бы всякие сомнения. На самом деле я, возможно, никакой не грешник. Просто я иду своим путём,
который мне, правда, и самому не до конца ясен…
Они укладываются спать. Всё это и впрямь похоже на какое-то смягчение ситуации.
– Какие же вы у меня хорошие, – говорит Роман, обняв жену.
– Не говори «вы», скажи «ты», – просит она.
Роману остаётся лишь вздохнуть – его успокоенность напрасна: ничего она, на самом деле, не
принимает. О каком же понимании тогда говорит?
– Ну, скажи же, скажи «ты», – словно зацепившись, повторяет теперь Нина.
– Ну, конечно, ты, – прохладно говорит он, лишь для того, чтобы миновать нудную, полуночную
разборку.
И она тут же приникает к нему, только вызывая не теплоту, а холодность.
Смугляна часто пытается взглянуть на всё, что происходит у них, непредвзято. Ну, вот будь на
месте Романа другой мужчина, вынесла бы она такое или нет? Вряд ли… Убежала бы сама или его
391
отправила куда подальше. Почему же всё терпит и выносит от него? Да потому, что он упёртый и
уверенный, как бык. Причём уверенность его какая-то нутряная, тотальная. Иногда у него, правда,
мелькает что-то вроде вины и раскаяния, но ведь он и тогда не отступает от своего! Это
неслыханно – даже раскаиваясь и испытывая вину, он прёт в том же направлении! Как будто имеет
на всё это какое-то право, которое сильнее его самого. Вот и выходит, что его раскаяние как будто
лишь для неё, для её спокойствия. Сам же он не изменен и уверен во всём, что делает. И так в
любой сфере, в любом деле! Вот рассаживал он тогда по огороду в Выберино эту несчастную
клубнику и был фанатически уверен, что именно эта ягода выведет их из нужды. И что оставалось
делать ей? Только одно – присесть на грядку рядом с ним и чистить клубнику от травы. Точно так
же упёрт он и сейчас. Только тут уж, конечно, не клубника. А подчиняться всё равно приходится.
Более того, ведь как бы он её ни принуждал, как бы ни мучил, а не уважать его за это она не может.
Вот уж точно – бабы дуры!
Со стрижкой утром ничего не выходит. Утро ясное, но овцы мокрые. Роман всё утро
поглядывает на дорогу – время десять часов, а автобуса так и нет. Значит, и не будет. Жаль, что
встреча его женщин сегодня не состоится. А ведь так хотелось, чтобы уже сегодня что-нибудь
определилось. Именно сегодня, потому что ситуация, кажется, созрела. Не прозевать бы этот
