— Да-да, я хорошая немка, — подхватила фрау Винкель. — Я не имела никакого отношения…
Ей очень хотелось сразу и ясно заявить, что она не состояла в нацистской партии, что не всегда сочувствовала национал-социализму и, в частности, не имела никакого отношения к преследованию немецких евреев. Услышав все это, советский офицер мог бы получше к ней отнестись… В то же время Гертруде Винкель не хотелось заискивать. Да, наверно, и нельзя было одним таким заявлением сразу отъединить себя от всего того, что связывалось у русских в эти переменчивые годы с понятием «немцы». И она не стала продолжать.
— Все вы теперь… не имели никакого отношения, — пробурчал между тем офицер. — Вчера вы кричали: «Хайль Гитлер!», сегодня: «Гитлер капут!»
Последнюю фразу Гертруда Винкель поняла еще до перевода и согласно покивала головой. Затем она услышала:
— Мы просим вас поработать здесь на кухне — приготовить для нас праздничный обед.
— Но у меня нет продуктов, — развела она руками.
— Это не ваша забота.
Еще ей было сказано, чтобы никаких «штучек-дрючек», на что фрау Винкель отвечала, что она всегда была порядочной женщиной и никогда не позволяла себе ничего предосудительного. Ей пояснили: если что-нибудь случится со здоровьем русских офицеров, ее достанут из-под земли. «Яволь», — согласилась она.
С невеселым настроением готовила фрау Винкель этот обед. Но он, кажется, получился. По крайней мере все были довольны, все громко кричали, потом стреляли во дворе в воздух, потом пели протяжные, совсем не солдатские и скорее грустные, чем веселые, песни. Угостили кухарку водкой и смеялись вместе с ней, когда она выпила.
«Люди как люди», — сделала она в конце концов трезвый вывод.
Вечером ее отпустили, щедро одарив продуктами и коллективно похвалив такими словами:
— Фрау Гертруда — гут фрау!..
На следующий день во дворе особняка уже стояла походная кухня. Но к саперам пожаловали в гости соседи-французы, работавшие в пекарне через дорогу. Они принесли с собой горячий белый хлеб, вроде как хлеб-соль, и заговорили о победе. То есть хотели выпить. А к выпивке нужно и еще кое-что…
— Придется снова позвать нашу фрау, — сказал комбат Роненсону. — Не угощать же союзников солдатским обедом.
Роненсон попытался было высказаться в защиту солдатского обеда, но в этот момент французы очень бурно и оживленно отозвались на слово «фрау». Они заговорили сразу на трех европейских языках: своем родном, немецком и отчасти на русском, из которого знали одни только матерные слова. Они произносили эти слова с очаровательной интонацией, с ясной как день улыбкой и надеялись, что теперь-то уж наверняка будут поняты русскими союзниками. Но русские не понимали своих гостей. Ровно до тех пор, пока один из них, высокий и с усиками, получивший в дальнейшем прозвище Д’Артаньян, не объяснился с помощью общеизвестных немецких слов и жестикуляции.
— Вифиль фрау? — спросил он. Дескать, сколько надо женщин? И начал показывать на пальцах: — Айн, цвай, драй?
Тут все прояснилось, и глаза комбата Теленкова стали невидящими.
— Найн фрау! Нихт фрау! К чертовой матери фрау! — замахал он рукой.
Французам понравилось и это, особенно — «к чертовой матери!».
— А как же мне, товарищ майор? — осведомился тихонько Роненсон, имея в виду опять же фрау. Фрау кухарку.
— Тебе?.. Тебе уже сказано. И чтоб обед был не хуже вчерашнего!
На третий день Гертруда Винкель пришла, уже сама и начала с утра кухарничать. Когда офицеры проснулись, для них снова был приготовлен отличный завтрак. И тогда они подумали: а почему бы нам, черт возьми, после стольких лет питания из походной кухни не потешить себя настоящей домашней едой, пока есть такая возможность? Даже комбату понравилось это. Понравилось ему и восседать во главе большого семейного стола, чувствуя в себе некоторое гусарство, которого на самом-то деле у него никогда не было.
Так и прижилась у саперов немецкая кухарка. И даже позволила им называть себя просто по имени — фрау Гертрудой. Так сказать, по-домашнему, запросто.
2
Шла уже вторая неделя после победы.
Капитан Густов, заместитель комбата и любимец фрау Гертруды, рано встал и пошел на кухню за горячей водой для бритья. На пороге кухни он остановился, невольно щурясь от солнца и сияния кафеля, и не сразу увидел кухарку. А когда увидел, то его поразила слишком серьезная задумчивость на ее лице. Неподвижная, почти безжизненная, фрау Гертруда стояла, опершись на кухонный стол руками, и смотрела в какую-то точку за окном невидящим взглядом.
— Гутен морген! — поздоровался Густов.
Она встрепенулась.
— Гут мон, герр Густав, гут мон…
С первого дня знакомства она называла его не иначе как «герром Густавом», приняв его фамилию за имя, и, может быть, из-за этого «немецкого» имени слегка выделяла его среди других офицеров.
— Битте шён, герр Густав… пошалуста, — заторопилась она навстречу Густову, чтобы принять из его рук стаканчик для бритья и наполнить его кипятком. Она уже улыбалась со своей всегдашней приветливостью и готовностью услужить. И все тут постепенно становилось на свои привычные места.
Подобрав несколько приблизительных слов, Густов все же спросил, не случилось ли чего плохого у фрау Гертруды.
— Найн, данке, — с полной видимой откровенностью отвечала кухарка.
— Аллес ист орднунг? — переспросил Густов. — Так?
— Я, я! Так… Фсе в прятке!
— Все в по-ряд-ке! — педагогически продекламировал Густов.
— Так, — подтвердила по-русски фрау Гертруда. — Ношки и пятки.
И спросила о том, чего хотелось бы герру Густаву на завтрак.
Густов сперва не понял, о чем она, а поняв, оказался в новом затруднении: он не знал немецких названий блюд, кроме самых распространенных — суп, котлеты, чай. Однако суп на завтрак не закажешь, чай и без того будет подан, так что…
— Котлетен? — развел он руками.
— Опять котлеты? — изумилась кухарка, уже не впервые исполнявшая
