И пояснил:
— Чтобы ты не походил на фотографию, которую опубликовала полиция. Ты не должен помогать тому, кто захочет донести на тебя и получить награду. Боюсь, что полиция повсюду разослала твою фотографию — тебя любой мальчишка на улице опознает. Видишь, как вредно оставлять за собой фотографии. Тут у меня перед тобой преимущество: моей фотографии у них нет, есть только описание. Ведь я занимался тем, что других снимал, а сам так и не снялся. Это важное преимущество. А ты свои портреты повсюду разбросал, прямо как кинозвезда!
— Да, верно, — с грустью согласился Шрирам. Он вспомнил о дешевых — четыре за рупию — моментальных снимках, которыми так увлекался одно время, вскоре после того, как разбогател. Не раз он видел свои портреты на стендах возле фотомастерских, а стены собственного дома были просто увешаны ими. Он вспомнил, как ворчала бабушка: «В наши дни люди на стенки вешали изображения богов или предков, а ты — свои портреты. Не понимаю, зачем ты это делаешь?»
Внезапно до Шрирама дошло.
— Неужели полиция забрала мои портреты из нашего дома на Кабирской улице? — спросил он.
— Безусловно. Они первым делом их конфискуют.
— Интересно, что бабушка на это сказала?
— Не волнуйся, она все повторит, как только тебя увидит.
Он впился взглядом в Шрирама и сказал:
— Придется тебе изменить внешность. Нужно это сделать радикально. Прежде всего, отрасти себе небольшие усы, такие, знаешь, чтобы концы вниз свисали. Конечно, ты станешь немного похож на монгола, но пусть тебя это не огорчает, они ведь ищут тебя, а не монгола. И может, для полноты картины сбреешь свою гриву, а?
Сердце у Шрирама дрогнуло: он вспомнил, сколько ему пришлось претерпеть, чтобы отделаться от пряди на бритой голове и отрастить шевелюру. Сначала бабушка об этом и слышать не хотела. Она не сомневалась, что он испортит свою внешность. Но как-то раз он ускользнул из дому и оправился к водоему у храма, где на ступеньках сидели цирюльники и брили клиентов. Он уговорил одного из них отрезать прядь, а после постричь его под машинку и высыпал ему на колени все деньги, которые выкрал из собственной копилки. Накануне он расширил в копилке отверстие и вытряс из нее всю мелочь, пока бабушка была на кухне. Чтобы не слышался стук монет, он завернул копилку в кусок ткани. Он тряс и тряс, пока не набрал восемь ан медью. Бабушка кричала из кухни: «Что там за шум?» — «Какой шум?» — кричал Шрирам в ответ и продолжал трясти. Он не представлял себе, сколько цирюльник может потребовать за стрижку. Верно, нужно набрать не меньше шести ан — и еще две на непредвиденные расходы. Но цирюльник у водоема потребовал рупию за то, чтобы отрезать густую волнистую прядь волос, украшавших его макушку. Бешено торгуясь, Шрирам сбил цену до шести ан; цирюльник огорчился и что-то тихо бормотал, лязгая ножницами. Шрирам глянул на себя в маленькое зеркальце, которое цирюльник вынул из жестяной коробки, и восхитился. Ему казалось, что голова его полегчала фунта на два: срезанная прядь лежала на ступеньках водоема, и Шрирам вспомнил, как по спине у него почему-то пошли мурашки, когда он глянул на нее. Прядь была длинная и волнистая, и он сказал цирюльнику: «Продай ее, тебе рупий десять дадут, не меньше». Цирюльник рассвирепел: «Ты за кого меня принимаешь? За торговца волосами? Следи за тем, что говоришь, юноша. Я бы тебе глотку перерезал, если бы это был не ты, а еще кто-то. Слушай, мне ничего не надо, только отдай мне дхоти, что на тебе надето. Таков наш обычай!»
Шрирам ужаснулся.
«А как же я домой доберусь?»
«Окунись в водоем и беги домой, пока никто ничего не заметил. Впрочем, разве на тебе нет набедренной повязки? Для твоего возраста и ее хватит».
С этими словами цирюльник потянул за концы его дхоти. Шрирам отчаянно рванулся.
«О-о! — вскричал в изумлении цирюльник и скорчил рожу, чтобы выразить свои чувства. — Как?! Ты ходишь без…»
В красочных выражениях он описал, что носят под дхоти честные, уважающие себя граждане, и высказал свое мнение о привычках молодого поколения. Тема была столь щекотливой, что Шрирам покраснел и, вырвавшись из цепких рук цирюльника, ринулся прочь.
Теперь все это в один миг пронеслось у него в голове. Он поднял руку и потрогал свою макушку, а потом сказал Джагадишу:
— Я с этой растительностью расстаться не могу. Мне она нравится.
Ночью Шрирам не спал, а думал о том, как бы изменить свою внешность. Не переодеться ли в женское платье с чадрой, чтобы лица было вовсе не видно? Но Джагадиш поднял на смех все его предложения. Он словно задался целью обезобразить Шрирама на свой собственный вкус: обрить наголо на потеху всему свету. Может, он хочет, чтобы все над ним издевались, а Бхарати и вовсе от него отвернулась? Глянет разок — а потом и смотреть на него не захочет. Почему бы ему не отказаться от предложений Джагадиша? Может, и Старая бойня всего лишь чудовищный розыгрыш? А вдруг она окажется настоящей бойней? Впрочем, все его страхи ни к чему не вели. Что бы он ни думал и ни подозревал, от Джагадиша не избавиться, это уж факт, приходилось выполнять его приказания.
Джагадиш считал, что за три недели у Шрирама должны отрасти приличные усы. Он купил ему пузырек кокосового масла — втирать под носом, чтобы усы росли быстрее. «Сколько всего надо сделать, прежде чем я увижу Бхарати!» — сокрушался Шрирам. День за днем Джагадиш проверял, как растут усы. И каждый раз он неодобрительно тряс головой.
— Очень медленно, очень медленно, слишком медленно, — говорил он с таким выражением, будто Шрирам нес за это ответственность. Шрирам с сокрушением щелкал языком.
Меж тем они не теряли времени даром. С помощью Джагадиша и под его умелым руководством Шрирам совершил немало дел, которые, как он надеялся, помогут его стране в борьбе за независимость. Поджег архивы в нескольких деревенских судах; пустил под откос пару составов и сорвал занятия в дюжине школ; швырнул самодельную бомбу, разнесшую в щепы парадную дверь сельскохозяйственного центра, начертал огромное «П» на стене («П» означало «Победу») и подновил надписи «Уйдите из Индии!». Он так преуспел в этой деятельности, что понемногу забыл о страхе. О полиции он и не думал: она казалась ему чем-то далеким и отвлеченным, не имеющим к нему никакого отношения. Он знал, что всегда сумеет ускользнуть. Его искали повсюду — только не там, где его можно было найти. Джагадиш неустанно повторял:
— Британцы уйдут из Индии с поклоном, если мы сломаем хребет их администрации.
О чем бы он ни говорил, слово «хребет» неизменно присутствовало в его речах. Как-то однажды он спросил:
— А знаешь, где у Британии хребет?
— На спине, должно быть, — произнес Шрирам игриво.
— А где эта спина, знаешь?
— Сзади, должно быть, — ответил Шрирам, не оставляя шутливого тона. Теперь он наслаждался этими стычками, которые скрашивали его унылую, монотонную жизнь отшельника.
Джагадиш простил ему эти шуточки.
— Это мысль о Старой бойне делает тебя таким остроумным? — заметил Джагадиш и терпеливо пояснил. — Мы должны сломать хребет Британии, а это суды, школы, конторы, железные дороги, откуда она черпает жизненные силы.
Шрираму трудно было следить за его хитроумными доводами.
— Почему мы не нападем на нее прямо, не ударим ей прямо в лицо? — жалобно спросил он.
— Да потому, что она от нас далеко, и нам до нее не добраться.
Теперь Джагадиш не отпускал от себя Шрирама ни на шаг: он сделал его своим доверенным лицом и послушным орудием. Шрирама стала уже возбуждать необычность его положения, а пуще всего игра в прятки, которою он затеял с полицией. Она давала ему ощущение собственной силы. Он чувствовал себя чуть ли не эпическим героем, от действий которого зависит будущая история. Впрочем, порой, когда он сидел с Джагадишем в канаве, глядя на охваченный пламенем вокзал или здание британской администрации, его одолевали мрачные предчувствия. Однажды он не выдержал и шепотом спросил:
— Ты думаешь, этот пожар повлияет на Британию?
Джагадиш, не колеблясь, ответил:
— Черчиллю об этом тут же доложат. Он будет скрежетать зубами. Это заставит его задуматься. Так оно и должно продолжаться по всей стране, час за часом, день за днем, пока Британия нам не скажет: «Завтра мы убираемся восвояси, делайте со своей страной, что хотите».
Тогда Шрирам спросил:
— Интересно, что обо всем этом скажет Махатмаджи?
— Не знаю, — ответил Джагадиш. — Это не по его части. Но когда все должным образом закончится, он, конечно, скажет: «Молодец, сынок!» Я в этом уверен.
Но Шрирам затряс головой:
— А я не уверен! Бхарати одна точно знает, что подумает и скажет Махатмаджи.
И мысли его обратились к Старой бойне.
Тут Джагадиш слегка отступил:
— Мы никого намеренно не убивали. Я всегда слежу, чтобы ничьей жизни не угрожала опасность, но, если, несмотря на все наши предосторожности, какие-то люди попадают в заваруху и гибнут, это не наша вина.
