Она была похожа, - понял Наполеон, - на ту миссис Марту, что он видел на Эльбе. Зеленоглазая
девочка, с бронзовыми косами, сидела на краю пустого кресла, тонкие губы цвета спелой черешни
улыбнулись. Она исчезла, и Анна, пропадая вслед за ней, шепнула: « Я рада, что она родится,
милый. Но это будет еще не скоро».
-Не нравится чай, месье Бонапарт? - озабоченно спросил его Джон.
-Нет, нет, - император вздохнул, - очень нравится. Он действительно снимает боли, так что
приносите мне еще.
-Конечно, - спокойно ответил Джон. Расставляя фигуры на доске, он велел себе: «Завтра, или
послезавтра. Напиши письма Мадлен, девочкам, Маленькому Джону, и напои его чаем. И себя
тоже».
В середине партии Наполеон, внезапно, сказал: «То вещество, при Ватерлоо..., Не то, чтобы я, в
своем положении мог давать советы британской империи, - он смешливо почесал гладко
выбритый подбородок, - но, месье Жан, так и вправду не воюют. Это..., - Наполеон пощелкал
пальцами, - варварство, вот и все. Я видел, как умирал ваш родственник, хоть вы этого и не
помните...»
-Помню, - прервал его Джон, двигая фигуру. «Я все помню, месье Бонапарт». Бледно-голубые,
обрамленные глубокими морщинами глаза, похолодели. Герцог помолчал: «Идет новое время,
месье Бонапарт. Вы знаете, что мины теперь можно взрывать удаленно, скоро мы начнем
передавать сведения, пользуясь электричеством, и вообще, - Джон повел худой рукой, - не за
горами паровой флот и самодвижущиеся боевые тележки. Так что газы - за ними будущее,
поверьте мне».
-Каждый раз, когда я слышу ваш кашель, - ядовито отозвался Наполеон, - я сразу же вам верю,
месье Жан.
-Мат, - Джон посмотрел на доску. «Шах и мат, месье Бонапарт. Спасибо за игру. Я распоряжусь,
чтобы вам накрывали обед».
Он ушел. Наполеон, вертя в пальцах черную королеву, хмыкнул: «Все равно. Надо ему сказать.
Вдруг я больше не увижу Анну, вдруг она не придет. Сказать, а уж он найдет способ ей передать».
Наполеон поставил фигуру на место. Вдохнув, он поморщился от боли: «Вот и все. Время пришло».
На круглом столе орехового дерева горели свечи. Обед уже заканчивался. Дебора внесла
миндальное печенье. Разливая кофе, она весело сказала: «Здесь, конечно, тыквы не найдешь, а то
бы я вам, - она улыбнулась Джону и Еве, - испекла наш, американский пирог. Мама мне
рассказывала, дядя Джон, - она подвинула герцогу чашку с чаем, - что вам он очень нравился».
-И брага из сиропа кленового, - Джон подмигнул Деборе. «Не говори мне, что вы с мамой ее не
пили, вы же не квакеры».
-Пили, конечно, - Дебора присела, - впрочем, у нас, на озере, и виноградник был. Там климат
мягкий, несмотря на то, что зимы суровые бывают. А здесь, - женщина вздохнула, - и того нет,
приходится изюмное вино делать.
-Все равно очень вкусное, - Ева улыбнулась, - мама мне рассказывала, на Святой Земле она тоже
такое ставила.
Пахло пряностями, комната была теплой. Давид, откинувшись на спинку кресла, добродушно
велел: «Шмуэль, не сиди с нами за полночь. Нам с тобой завтра три мили на молитву идти, и три
мили обратно. И все до завтрака, - он похлопал сына по плечу.
-А что, - спросил Маленький Джон, - здесь еще есть евреи, кроме вас?
-Проезжающие, - Джо рассмеялась, - с кораблей, что в Кейп идут, в Индию. Свитка Торы у нас нет,
конечно. Молимся, как можем, праздники отмечаем. Мацу мы с Деборой сами печем, его
величеству она нравится, кстати.
-Вот же упрямцы, - подумал Джон, - он уже шесть лет, как не император, а все равно, они его все
«Величеством» называют. И они, и все французы, что с ним сюда приехали. Ничего, ему недолго
жить осталось.
Он искоса посмотрел на сестру - под светло-голубыми глазами залегли темные тени. Джон
вздохнул про себя: «Она похудела. Хотя она всегда, как щепка была, тонкая. Дебора в мать,
конечно, фигуры у них похожи, хотя она выше. Капитан Кроу за шесть футов был. А Джо..., она
усталой выглядит».
Когда прочли молитву после еды, женщины стали убирать со стола. Шмуэль увел Маленького
Джона в свою комнату, - показать книги. Давид, спокойно, сказал: «Дядя Джон, мне надо с вами
посоветоваться кое о чем. Пойдемте в мой кабинет».
Там было тихо, на рабочем столе стоял простой, оловянный подсвечник, и рядом - открытый том
какого-то руководства по хирургии. «Вы садитесь, - попросил Давид герцога, - садитесь,
пожалуйста».
Джон взглянул на короткую, темную, уже с проседью бороду племянника. Герцог, внезапно,
незаметно, улыбнулся: «Он на отца, конечно, похож. Такой же здоровый. Сорок лет ему этим
годом. Иосиф тоже рано поседел. Но здесь на Святой Елене, у них жизнь спокойная, впрочем, они
и уедут скоро. Пусть в Америку отправляются».
-А как Элишева? - спросил он, закашлявшись. «Как муж ее?»
-Хорошо, - коротко ответил Давид. «Вино их по всей Европе пьют, этроги они даже в Англию
посылают. Исаак учится, Элишева пишет, что он очень способный, а Циона тоже акушеркой хочет
быть. Дядя Джон, - он протянул руку, - отдайте мне мышьяк. Прямо сейчас».
В кабинете наступила тишина. Джон, вдруг, почувствовал слезы у себя на глазах. «Давид, - сказал
он, едва слышно, - Давид, это для меня..., Не для него. Я не знаю, откуда...»
-Неважно, - хмуро проговорил племянник. «Дайте мне мышьяк, и чтобы я больше об этом не
слышал. И не просите меня отравить его величество. Я врач, и никогда таким заниматься не буду.
Тем более, он и так тяжело, болен, ему немного осталось».
Давид увидел, как худая рука дяди медленно шарит за отворотом сюртука. «Мне тоже - раздался
шепот, - тоже недолго жить суждено, Давид. Я прошу тебя, не лишай меня..., - Джон не закончил,
и, сглотнув, замолчал.
-Сидите, - велел Давид. Поднявшись, племянник бесцеремонно обшарил его карманы, выхватив
запечатанный конверт. Джон даже не стал сопротивляться. Он опустил седую голову в ладони.
Набрав воздуха, почувствовав, как всегда, острую боль в груди, герцог стал кашлять.
-Дай, - попросил Джон, - дай мне умереть, Давид. Ты же врач, ты можешь...
-Пока я здесь заведую госпиталем, - угрюмо отозвался доктор Кардозо, - на вверенной мне
территории никто не умрет от моей руки. И никто никого не отравит, понятно вам, дядя Джон?
Ваше здоровье - это моя ответственность, и я не позволю вам покончить с собой.
Джон, поднялся, опираясь на трость, и выругался: «Я у тебя и спрашивать не буду, щенок. Твой
отец...»
Давид тоже встал - он был на две головы выше Джона.
-Хватит! - яростным шепотом сказал мужчина. «Мой отец был моим учителем, я с ним оперировал
за одним столом, и спал в одной палатке. Он говорил, что жизнь- это величайшая ценность, дядя
Джон, и не нам решать, как и когда ее прекратить. Оставьте моего отца в покое, он бы не стал
давать яд ни вам, ни..., - Давид осекся, и они услышали стук в дверь.
-Давид, - озабоченно сказала Дебора, - пришел камердинер его величества, говорит, что ему
плохо.
Давид взял подсвечник. Сняв сюртук, натянув рабочий, холщовый халат, он положил конверт с
мышьяком в пепельницу. Врач поднес огонь к бумаге и пробормотал: «Его дым не опасен».
Конверт загорелся белым, коротким пламенем.
-У тебя же Шабат, - слабым голосом запротестовал Джон. «Тебе нельзя жечь...»
-Спасение жизни важнее, чем Шабат, - буркнул Давид и прислушался: «Начинается непогода,
ветер как свистит. Берите сына и пойдем, посмотрим, что там с императором».
Он поднял засов. Джон, медленно, морщась от боли в груди, последовал за ним.
Они сидели на постели - Анна справа, дочь - слева. Наполеон улыбнулся: «Они меня услышали. Все
хорошо, все хорошо». Анна взяла его руку, и, прижав ее к щеке, поцеловала пальцы: «Ты отдохни,
милый. Отдохни, мы с тобой. И с мальчиком твоим все в порядке».
-Ничего дурного она все равно не откроет, - Наполеон еще нашел силы усмехнуться. Боль
нарастала, заполняя все тело, сквозь опущенные веки он увидел свет свечи. Озабоченный голос
Давида сказал: «Ваше величество, примите вот это...»
Наполеон пошевелился, почувствовав холод, что заползал под меховое одеяло, и слабо
прошептал: «Не надо, полковник Кардозо..., Месье Жан..., он здесь?». Он пошарил рукой рядом и
еще успел пожать ладонь Анны, еще успел прикоснуться к руке дочери. Они исчезли, и Наполеон
велел: «Пусть наклонится».
В комнате было тихо, сумеречно, ветер скрипел ставнями. Джон, взглянув на бесконечное, темное
пространство океана, уловил его шум: «И, правда, это же просто. Так и сделаю. Моряк из меня
никакой, конечно, но из гавани я выйду. А там - там шторм».
Под закрытыми глазами императора залегли глубокие тени. Давид передал камердинеру
