были сметены мощным, настойчивым урчанием его собственного желудка. Боль отступила на второй план перед первобытным чувством голода. Из чугунка пахло... похлебкой?
«Ну что ж... Война войной, а обед по расписанию», – с горькой иронией подумал он, подволакивая сломанную ногу к столу. Котелок был горячим и пах на удивление съедобно.
В этой странной для средневековья, подозрительно чистой камере, запах еды казался единственной нитью, связывающей его с реальностью и теплом жизни. Пусть даже перед визитом к королеве, которая "желает его видеть". Он схватил ложку, стоявшую рядом. Сейчас ему было все равно. Нужны были силы. Чтобы выжить и бороться дальше. «Ну по крайней мере не свалиться в обморок, прямо перед монаршей особой».
Ковыляя на одной ноге (больную он волочил, как чужую, неподъемную колоду), Гриша дополз до стула и плюхнулся на него, как мешок с песком.
Боль в сломанной голени пульсировала тупым, нудным огнем. Перед ним на столе стоял глиняный горшок, доверху наполненный густой, непонятного серо-коричневого цвета кашей с редкими, жилистыми вкраплениями мяса. Рядом – кувшин. Гриша наклонился, втянул носом воздух над горлышком.
Нюх... нюх... Пахло терпко, кисловато. «Вино. Наверняка кисляк какой-нибудь, но и на том спасибо», – подытожил он мысленно. Разумно рассудив, что отравить или прирезать его местные успеют в любой момент, он схватил ложку и, не заморачиваясь приличиями, начал есть. Быстро и жадно, больше механически.
Вкуса он почти не чувствовал – только теплую, солоноватую массу во рту. Голод был сильнее страха, сильнее боли, сильнее унижения. Мозг отключился, остался лишь древний инстинкт: набить желудок. Получить калории. Выжить сейчас.
Он не размышлял, не смаковал – просто загружал в себя топливо, ложка за ложкой, пока горшок не опустел. Только тогда он откинулся на спинку стула, тяжело дыша, осознав, что проглотил все без остатка.
С битком набитым брюхом он едва дополз до кровати и рухнул на тюфяк. «Неплохо... для средневековья», – мелькнула ироничная мысль.
Тюфяк набит соломой или стружкой – навивал воспоминания о молодости, пусть не такой мягкий, как кровать на базе, но куда лучше каменного пола в камере. «С чем я вообще сравниваю?» – мысленно усмехнулся он себе. Усталость накатывала волной.
В памяти всплыли слова Мадрока, сказанные на той роковой поляне: «Ваше участие... в предстоящей битве». «Скорее всего, вытащили не для показательной казни. Пока. Значит, будут пытаться использовать. И выбора, скорее всего, не дадут». Ситуация висела над ним, как обоюдоострый меч.
С одной стороны – умереть он не хотел. Совсем. И прекрасно понимал: отказ от «предложения» королевы будет равнозначен смертному приговору. Эти люди в сияющих доспехах не станут церемониться.
С другой стороны – влезать в местные кровавые разборки? Стать пешкой в чужой войне? За это его по головке точно не погладят.
«Хмм... Интересно, а камеры в галактических тюрьмах просторнее этой?» – с горькой усмешкой подумал он. «Бррр...» По телу пробежала ледяная дрожь от одной мысли о вечном заключении в бетонной коробке где-нибудь на астероиде.
«Нет». Он сжал кулаки, впиваясь ногтями в ладони. Боль прояснила мысли. «Нет. Нельзя сдаваться. У меня еще есть цель».
В памяти всплыл образ «Икса» - невидимого манипулятора. Того, кто подставил их под удар. Его «приколы» и «недоговорки» его уже достали до скрежета в зубах. Гнев, жгучий и чистый, выжег остатки страха и сомнений.
А потом... как луч света в этой мрачной камере... всплыли другие лица. Жена. Ее смех, теплый, как солнечный луч на щеке. Дочь. Ее маленькие ручки, обнимающие его шею. Пусть он не знал, что с ними стало, но их память... их любовь... была его якорем.
«Ради вас...» – мысль прозвучала как клятва, выжженная в душе. – Ради памяти о вас... Я буду жить. Я буду цепляться за эту жизнь зубами и когтями. Я буду бороться. Чего бы мне это ни стоило. Через боль. Через унижение. Через эту проклятые задания «Икса». Я выживу. Я вернусь. И я найду того, кто за этим стоит. Икс... мыль жопу!
Гриша закрыл глаза, сосредоточившись на образах любимых лиц. Боль в ноге отступила на второй план. На ее месте зажглась новая сила – холодная, стальная, непреклонная решимость выжить и отомстить.
…
Сон был бездонным и пустым, как космический вакуум. Гриша проснулся не от звука, а от ощущения. Теплого, густого, как медленный поток расплавленного золота. Оно разливалось изнутри, окутывая тело мягкими волнами. Боль в ноге притупилась до далекого фонового шума. Это чувство было почти блаженным – будто он парил в невесомости, окутанный теплой, живой водой. Мир и покой, столь редкие в последнее время.
Открыл глаза он замер.
В сантиметре от его сломанной голени склонилось девичье лицо. Юное. Слишком юное. С тонкими, сведенными в напряженную гримаску бровями.
Заметив его взгляд, девушка вздрогнула так сильно, что чуть не опрокинулась. Серые, огромные от испуга глаза метнулись к стоящему у двери гвардейцу, как к единственному спасению.
– Без глупостей! – рявкнул стражник, делая шаг вперед. Рука легла на рукоять меча. Гриша молча поднял ладони в знак покорности, не отводя взгляда от маленькой целительницы.
Он изучал ее. Хрупкая. Как фарфоровая статуэтка. Маленькое личико с острым подбородком и слишком большими для него глазами, в которых все еще плескалась паника.
Даже с гвардейцем за спиной, ее нервы явно играли в джаз. Тонкие, почти детские ручки, хрупкие плечи под простой серой туникой – все выдавало в ней ребенка. «Боже, она боится меня больше, чем я – оказаться на плахе», – мелькнула у Гриши горькая мысль.
Но главное было не в этом. Его взгляд скользнул ниже, к ее рукам. Они лежали на его голени, и от них исходило слабое фиолетовое сияние. Не яркое, а призрачное, как северное сияние, запертое под кожей.
И в месте соприкосновения... боль отступала. Не исчезала полностью, но таяла, как лед под солнцем. Онемение и острая ломота сменялись терпимым, глубоким теплом. Он чувствовал, как кости, мышцы, разорванные связки... восстанавливаются. Медленно, мучительно, но верно шаг за шагом. Благодаря ей.
Внезапное уважение смешалось с изумлением. Девочке было мучительно тяжело. По ее бледному лбу и вискам струился пот, смешиваясь с пылью и оставляя грязные дорожки.
Тонкие запястья дрожали от нечеловеческого напряжения. Дыхание стало частым, прерывистым. Гриша не знал, как долго она уже работала, но судя по ее виду, она выкладывалась на пределе. Сила, текущая через нее, явно требовала огромной цены.
И вот – финал. Фиолетовое сияние погасло,
