что с этим делать, – однако Эйнар всякий раз сконфуженно отворачивался. Стоило Грете задать вопрос, и его лицо болезненно вздрагивало, словно от пощечины. Эйнар определенно пытался скрыть от нее свои приступы, утирая нос ветошью, которую потом выбрасывал в канал, однако Грета все видела и понимала. Доказательствами служили острый торфяной запах, проблемы Эйнара с желудком, а поутру – окровавленные тряпки, зацепившиеся за каменную опору моста через канал.
Вскоре после этого Грета с утра отправилась на почту, чтобы кое-кому позвонить. Когда она вернулась в студию, Лили лежала в вишнево-красном шезлонге, позаимствованном из реквизита Королевского оперного театра. Ночная рубашка была оттуда же: одна из певиц— сопрано, чье горло уже состарилось, высохло и ныне являло собой сплошь синие, нервно натягивающиеся жилы, – некогда исполняла в ней партию Дездемоны. Грете пришло в голову, что Лили не догадывается, как выглядит со стороны, иначе не лежала бы в такой позе: ноги расставлены, ступни упираются в пол, щиколотки вывернуты, как у пьяной, язык высунут из открытого рта. Глядя на Лили, казалось, что она отключилась после дозы морфина. Образ Грете понравился, хотя она и не ожидала увидеть подобное. Прошлую ночь Эйнар не спал, мучаясь несварением желудка и, как подозревала Грета, очередным кровотечением.
– Я тебя записала, – сообщила она Лили.
– Куда? – Дыхание Лили участилось, грудь заходила ходуном.
– К доктору.
Лили встревоженно села. Это был один из тех редких случаев, когда в ее лице проступали черты Эйнара: над верхней губой неожиданно обозначилась темная полоска щетины.
– Со мной все в порядке, – сказала она.
– А я и не говорила обратного. – Грета подошла к шезлонгу и завязала шелковые ленточки на рукаве Лили. – Но тебе было нехорошо, – продолжала она, засовывая руки в накладные карманы халата, где хранила обгрызенные карандаши, фотокарточку Тедди Кросса в морских волнах на пляже Санта-Моники и клочок залитого кровью платья, которое было на Лили в тот день, когда она, бессвязно повторяя имя Ханса, вернулась на съемную квартиру в Ментоне. – Я волнуюсь из-за твоих кровотечений. – Грета смотрела на Лили: лицо той кривилось от стыда. И все же она знала, что поступает правильно. – Мы должны знать, отчего это происходит. Не вредишь ли ты себе как-нибудь, когда… – начала она и поежилась. По спине пробежал холодок. Куда катится мой брак? – думала Грета, теребя ленточки на воротнике ночной рубашки. Ей нужен муж. Ей нужна Лили. – О, Эйнар…
– Эйнара здесь нет, – проговорила Лили.
– Пожалуйста, передай ему, что я буду ждать его на вокзале. Поезд на Рунгстед отходит в 11:04, – сказала Грета. – А сейчас я пойду в лавку. – Она направилась к шкафу за шелковым шарфиком.
– Что, если Эйнар не успеет вернуться? – спросила Лили. – Если я его не найду?
– Вернется, – ответила Грета. – Ты не видела мой шарфик? Синий, с золотой бахромой?
Лили опустила глаза.
– Не видела.
– Он лежал тут, в шкафу. В моем ящике. Ты точно его не брала?
– Кажется, я оставила его в кафе «Аксель», – призналась Лили. – Уверена, он там, в целости и сохранности. Я сейчас за ним схожу. – Помолчав, она добавила: – Прости меня, Грета. Я больше ничего не брала. Больше ничего не трогала.
Грета ощутила в груди болезненный укол самолюбия. Все плохо, все очень плохо, подумала она, но затем отбросила эту мысль. Нет, она не допустит, чтобы ее брак развалился из-за какого-то шарфика. Кроме того, не она ли сама разрешила Лили брать любые вещи? Разве Грета не стремилась порадовать Лили?
– Оставайся дома, – сказала она Лили. – Только, будь добра, сделай так, чтобы Эйнар успел к поезду.
Стены кафе «Аксель» пожелтели от табачного дыма. Студенты Королевской академии приходили сюда за фрикадельками и разливным пивом – то и другое с четырех до шести часов вечера шло за полцены. В студенческие годы Грета садилась за столик у двери и делала наброски, пристроив альбом на коленях. Когда знакомые подходили к ней и интересовались, что она рисует, Грета решительно закрывала альбом и отвечала: «Это для профессора Вегенера».
Она спросила бармена о шарфике.
– Моя кузина говорит, что оставила его у вас.
– Какая она, ваша кузина? – Бармен за стойкой промокнул руки полотенцем.
– Худенькая, пониже меня ростом. Застенчивая. – Грета умолкла. Нелегко было описывать Лили, думать о том, что она существует сама по себе, представлять этот ее легкий белый воротничок и карие глаза, распахивающиеся навстречу симпатичным незнакомцам. У Греты затрепетали ноздри.
– Вы про Лили? – уточнил бармен.
Она кивнула.
– Милая девушка, – сказал бармен. – Приходит, садится вон там, у двери. Вы, конечно, и сами знаете, но парни просто из кожи вон лезут, чтобы привлечь ее внимание. Она выпьет с кем-нибудь из них пива, а потом, едва он отвернется, Лили уже и след простыл. Да, она забыла у нас свой шарфик.
Грета забрала его и повязала вокруг головы, снова ощутив слабый запах молока и мяты.
На улице было сыро. Соленый морской холод пробирал до костей. Летний загар Греты уже сошел, руки обветрились. Она вспомнила, как прекрасна в октябре Пасадена, как горят багрянцем горы Сан-Габриэль, а бугенвиллеи оплетают печные трубы.
Центральный вокзал полнился шелестом бесчисленных человеческих ног. Голуби ворковали под крышей, роняя белесый помет на красные дубовые балки. У мальчишки, торговавшего газетами и сладостями, Грета купила кулек мятных леденцов; пол вокруг продавца усеивали бумажные обертки,
