– Маша! Ты мне так и не сказала, зачем ты приехала, – напомнил он, перебив ее.
– Сегодня, между прочим, суббота! Спектакля у меня нет! Вот мои друзья и пригласили меня на природу! И я приехала, чтобы взять купальник! А не позвонила, чтобы тебя не разбудить! – раздраженно ответила она.
– Плохо придумано, наспех, – поморщился он. – Посмотри за окно – вторые сутки дождь идет, и, судя по тучам, прекращаться не собирается. Какая уж тут природа? Так зачем тебе купальник? Загорать под дождем? Так и без него еще довольно прохладно.
– В этом загородном доме есть бассейн, – нашлась она.
– Так это все-таки природа или загородный дом? – поинтересовался Гуров.
Мария сделал вид, что задохнулась от возмущения, и с новой силой пошла в наступление:
– Как же я устала от твоей постоянной подозрительности! – сорвалась она на крик. – И вечно ты каждое лыко в строку ставишь! В чужом глазу – соринку видишь, а в своей – бревна не замечаешь! – Она сыпала пословицами и поговорками – видно, ничего другого ей на ум не приходило, потому что к такому развитию событий она была явно не готова. – Как же с тобой трудно! Ты считаешь, что ты пуп земли русской, а все остальные должны признавать твою исключительность и поклоняться тебе, как идолу! Ты не умеешь жить и получать удовольствие от жизни! Ты не умеешь отдыхать! Для тебя существует только работа! Ты не можешь думать ни о чем другом! У тебя только ею голова и занята! Ты просто робот какой-то, а не человек! Машина по раскрытию преступлений! Для тебя в порядке вещей выгнать из дома жену, чтобы она не мешала тебе работать! А что она при этом чувствует, тебе наплевать! Ты законченный эгоист! Тебе плевать на людей! Тебе плевать не только на меня, но и на Петра со Стасом.
Мария входила в раж и упивалась собственным красноречием, а Гуров смотрел на нее и думал, что без толку говорить ей о том, скольким людям он жизнь спас, скольких, невинно оклеветанных и подозреваемых, оправдал, скольких к нормальной жизни вернул или просто помог – не зря же у него, куда ни сунься, должники. А то, что он одеяло тянет на себя, так это вовсе не от сознания собственной исключительности, а потому, что каждый выбирает ношу себе по силам, а он свою пока еще тащит и на других не перекладывает. Вот и сейчас он единолично принял решение, но ведь при этом взвалил на себя всю ответственность за него, потому что ни за кого никогда не прятался. Потому-то, наверное, и голова уже почти седая, и сердце, бывает, прихватывает, и затылок к перемене погоды ломит. И эта красавица, что сейчас праведным гневом пышет, выходя за него замуж, не кота в мешке покупала, а уже знала, что он собой представляет. Как говорится, бачилы глазоньки, шо куповалы. Что же тогда это ее не остановило? «Эх, Таня-Таня! – думал он. – Вот уж кто бы была мне настоящая жена! Ну, почему?! Почему я тогда пустил ее за руль?!» Гуров стоял, прислонившись к стене, и при воспоминании об этой милой женщине, в чьей смерти он, несмотря на все увещевания друзей, все эти годы винил только себя, закрыл глаза, и перед ним встало ее радостно улыбающееся ему навстречу лицо. Эх, Таня! И тут, словно услышав его мысли, Мария выпалила:
– Ты даже через смерть Татьяны перешагнул и не оглянулся! Что зажмурился? Стыдно мне в глаза посмотреть? Ответить нечего?
Тут у Гурова опять перехватило дыхание, словно ему железной рукой кто-то изо всех сил врезал под дых. Пытаясь прийти в себя, он замер, с трудом восстановил дыхание, а потом открыл глаза, посмотрел на жену и словно впервые ее увидел – какая же базарная баба сейчас стояла перед ним! А вот Таня такой никогда бы не стала! Поняв, что сама она не утихомирится, он решил перейти к активным действиям. Перекрикивать ее он не собирался, ударить женщину – не мог в принципе, а вот стоявшая на трюмо ваза была самое то! Ни слова не говоря, Гуров взял ее в руки и с силой шарахнул по стене – раздался жалобный звон, и Мария, мгновенно заткнувшись, с ужасом глядела на мужа – таким она его не видела еще никогда!
– Маша! Тебе сейчас лучше уйти, – стараясь говорить как можно спокойнее, произнес он, но его голос все равно больше походил на горловое волчье рычание.
– Я могу вообще не возвращаться! – стараясь сохранить лицо, хотя была здорово напугана, высокомерно бросила она и величественно направилась к двери.
– А вот это будет еще лучше! – твердо сказал Гуров.
Мария на долю секунды остановилась, ее спина напряглась, но гордость не позволила ей вернуться, броситься мужу на шею или даже в ноги и, расплакавшись уже по-настоящему, по-бабьи, попытаться как-то спасти положение. Рыдать, умолять о прощении, бить себя в грудь, твердя, что она, дура законченная, сама не понимала, что говорит, но все это только от любви к нему, единственному, который для нее – весь свет в окошке, и ревнует она его, и потерять боится, потому что пропадет же без него! Клясться, что больше никогда в жизни ни слова ему поперек не скажет и все будет только так, как он захочет. Одним словом, вести себя, как самая обычная женщина, которая сдуру наворотила делов, а потом, опомнившись, изо всех сил старается загладить свою вину, образно выражаясь, зализать нанесенные ею же раны. Нет, до такого Мария опуститься не могла! Она же не обычная женщина, не просто Машка какая-нибудь! Она народная артистка России Мария Строева! И она с большим достоинством удалилась, не опустившись даже до того, чтобы хлопнуть на прощание дверью.
Оставшись один, Лев Иванович сел на кровать, по-стариковски ссутулившись, и вздохнул – как же он устал! Он же не супермен какой-нибудь, не Джеймс Бонд, который и в огне не горит, и в воде не тонет, а житейские проблемы его вообще не интересуют – он же все мир спасает. А Гуров самый обыкновенный мент, у которого имеются и нервы, и психика, и простые человеческие чувства вроде самолюбия, самоуважения и гордости. А то, что характер у него нелегкий, так он рядом с собой силком никого не держит – не нравится, так скатертью дорога! Но от Марии он такого, честно говоря, не ожидал! Неужели столько лет притворялась, что все нормально, а сама злобу и обиду копила, чтобы потом разом выплеснуть все это на него, причем в самый неподходящий момент, а бабы нутром чуют, когда мужик наиболее уязвим, вот тогда и бьют наотмашь, чтобы ему побольнее было, а самим позлорадствовать, на его страдания глядя. И больше всего на свете Гурову хотелось сейчас просто нажраться! И почувствовать, как отпускает нервы, как голова становится легкой и пустой, и все грустные мысли улетучиваются оттуда сами собой. А потом вырубиться и спать сколько получится, а проснувшись, маяться от головной боли, а не от мыслей, что там раньше были, – недаром же говорят: утро вечера мудренее.
Но вот позволить себе этого Гуров не мог, да и рассиживаться было некогда, потому что время шло к девяти, и нужно было начинать собираться, чтобы проводить в последний путь Панкратова и его сына, а значит, надо было быть в форме. Не то чтобы Гуров ее не любил, но предпочитал ходить в штатском и надевал только тогда, когда без этого никак нельзя было обойтись, как, например, сегодня. Бреясь, он одновременно рассматривал себя в зеркало, как бы со стороны, и поразился тому, как же он постарел. Или это за последние дни он так сильно сдал? Но вот когда он надел форму и посмотрел на себя в большое зеркало со всех сторон, то немного успокоился – вроде бы еще ничего, но только издалека и если особо не приглядываться.
Когда он подъехал к дому Панкратова, там собрались уже почти все, и почти все были в форме. Да, тому, что совершил в понедельник Панкратов, по большому счету, оправдания не было, но каждый из его сослуживцев мысленно поставил себя на его место и призадумался, а как бы в таком случае поступил он сам, что перевесило бы? Чувство долга или любовь к сыну? И, не найдя однозначного ответа, люди решили как положено проводить в последний путь пусть уже не капитана полиции, но отца, который пожертвовал ради своего сына всем и проиграл. А вот его родителям и жене, когда, бог даст, поправится, в этом доме еще жить, и не стоит давать соседям и просто любопытным повод к пересудам, что, мол, что-то было не так, раз сослуживцы покойного офицера в штатском пришли. И вот вынесли гробы. Глядя на покойных, плакали многие: соседи, особенно женщины, дети – товарищи мальчика по его дворовым играм и одноклассники, а вот на родителей Панкратова совершенно невозможно было смотреть – их не вывели под руки, их почти вынесли, потому что сами идти они не могли. Те, кто знал его и его семью лучше остальных или дружил с ними, решили поехать на кладбище, а потом на поминки, а остальные дождались, когда гробы погрузят в катафалк, и стали расходиться. Среди них были и Гуров с Орловым и Крячко. Но, перед тем как разъехаться, Лев Иванович спросил, хотя теперь это было уже совсем не надо:
– Как успехи, Петр?
– Движется помаленьку, – ответил тот. – Только вряд ли я эту работу закончить смогу.
– Что? Ясность появилась? – обрадовался Гуров – ну, хоть одна хорошая новость за последнее время.
