— Я любил тебя всю свою жизнь,— продолжил я.— Когда ты была маленькой девочкой, я обожал тебя, когда ты подросла, я боготворил тебя, а сейчас — сейчас я люблю тебя так, что язык не вымолвит, а сердце не утаит. Я так долго ждал... Я знаю, я из простого крестьянского рода и тебе не ровня... Но все равно, я не могу больше ждать, я пришел за ответом.
— Ты был предан мне все эти годы,— чуть слышно промолвила Лорна, по-прежнему не поднимая глаз и глядя на мох и папоротники,— и я знаю: я должна вознаградить тебя.
Я покачал головой.
— Не за этим пришел я сюда, Лорна. Я не хочу, чтобы ты полюбила меня против воли, из жалости, муча и принуждая себя. Я хочу, чтобы ты отдала мне всю свою любовь целиком, или мне не нужно от тебя ничего. Я хочу, чтобы ты отдала мне свое сердце так же, как забрала мое.
Лорна слушала меня, не перебивая, потому что — я чувствовал это — она хотела слушать меня еще и еще. Но вдруг ресницы ее дрогнули, и я увидел ее глаза — огромные, любящие, нежные. Она обвила руками мою шею и, прижавшись маленьким своим сердечком к моей груди, сказала:
— Ты победил меня, любимый, и теперь я никогда уже не буду принадлежать себе. Я твоя — отныне и навеки.
Не помню, что я ей сказал после этого. Помню только, что когда она подставила мне губы для поцелуя, я, позабыв обо всем на свете, прижал ее к себе так, что у нее, бедной, в ту минуту, наверное, дыхание перехватило...
— Все, — мягко, но решительно сказала Лорна. — Все, любимый. Я останусь здесь с моей любовью к тебе, а ты должен быть далеко, очень далеко, до тех пор, пока... пока я не позову тебя.
Я надел ей кольцо на безымянный палец, и на этот раз она не сняла его, а отставила руку, любуясь его красотой. Но глаза ее были полны слез.
— Всегда ты так,— с укором сказал я, привлекая ее к себе.— Но раз ты плачешь, это верный признак того, что ты не хочешь, чтобы я уходил слишком далеко, и я не уйду, и отныне никто не обидит, не опечалит тебя, и ты будешь жить в мире и счастье, и я охраню тебя от всех бед.
Она вздохнула — это был протяжный, печальный издох,— опустила глаза долу, и крупные слезы покатились по ее щекам.
Не бывать этому, - сказала она, прижав руку к сердечку,— никогда, никогда, никогда... Кто я такая, чтобы мечтать о счастье? Вот ведь и сердце мне твердит: никогда, никогда, никогда...
Глава 22
Два признания
Нет, ее слезы не вогнали меня в тоску. Лорна любит меня! — мысль об этом не могли отравить никакие жалобы, никакие вздохи.
Я попрощался с Лорной и заторопился домой, чтобы открыться, наконец, матушке, тем более что и Лорна пообещала, что расскажет о нашей любви своим близким. Я бы уже давно рассказал обо всем матушке, но я знал, что нарушаю ее планы в отношении Рут Хакабак, знал, что ей будет нелегко отказаться от лелеемых замыслов, но знал я также и матушкину отходчивость и потому надеялся, что сердиться на меня она будет недолго и скоро, как это уже не раз бывало, примет мою сторону.
Увы, все получилось не так, как я хотел. Вернувшись домой, я увидел, что к нам на завтрак пожаловал Том Фаггус. Нет, он не балагурил, как всегда, а сидел, молча уткнувшись в тарелку, и это было на него непохоже, но по тому, как он украдкой поглядывал на Анни, а ей не сиделось на месте и глядела она только на него, я понял, что разговор предстоит нелегкий, и от всей души пожалел бедную матушку.
После завтрака мне нужно было вспахать один из наших дальних участков, и я предложил Тому прогуляться вместе со мной. Том отказался, и я не стал настаивать, предоставив ему возможность поговорить с матушкой, хотя, сказать по правде, я был не в восторге от того, что нашим зятем может стать человек с подмоченной репутацией. Я положил обед в заплечный мешок и отправился на работу, решив провести в поле весь день.
Когда я вернулся, сквайра Фаггуса уже не было в доме, и это показалось мне плохим знаком, ибо если бы матушка, узнав о намерениях Тома, дала свое согласие, она непременно пригласила бы его на ужин, чтобы отметить столь знаменательное событие. С первого взгляда стало ясно, что дело у Тома не выгорело, а тут еще Лиззи, выбежав мне навстречу, затараторила:
— Ой, Джон, ты знаешь, у нас такое случилось, такое случилось! Матушка вся не своя, а Анни так просто все глаза выплакала. А знаешь, почему? Нипочем не догадаешься, а я так уже давно подозревала...
— Мне эти загадки ни к чему,— проворчал я, напуская на себя равнодушный вид, чтобы эта девчонка не воображала о себе слишком много. — Ты подозревала, а я давно обо всем знал. Но ты, видать, не слишком огорчилась, услышав новости.
— А что мне, плакать, что ли? Мне нравится Том Фаггус. Он — единственный, кого я считаю настоящим мужчиной в наших краях.
Да, ниже пояса ударила меня Лиззи, ничего не скажешь. Мастер Фаггус завоевал ее благосклонность своей ненавистью к Дунам, и эта ненависть, надо сказать, была мне непонятной, потому что, насколько мне было известно, Дуны не сделали ему ничего плохого. Может, с его стороны это было лишь ревностью к тем, кто превзошел его в разбойном деле? Как бы там ни было, я не стал пререкаться с Лиззи, зная, что мое молчание досадит ей больше, чем слова.
В дом мы вошли вместе. Матушка тут же послала за мной, но я, задержавшись около заплаканной Анни, попытался, как мог, успокоить ее.
— Джон, миленький, замолви за меня хоть одно доброе словечко, когда пойдешь к матушке,— всхлипывая, попросила она, беря меня за руку и умоляюще глядя на меня.
— Замолвлю, котенок, обязательно замолвлю. И не одно словечко, а целую сотню. Не бойся, сестренка: я расскажу сейчас матушке о своем выборе, а он, по сравнению с твоим... Вот увидишь, не пройдет и пяти минут, как матушка позовет тебя к себе, и назовет самым лучшим, самим послушным своим ребенком, и превознесет кузена Тома до небес, и пошлет за ним верхового, а уж потом... А потом за меня вступишься ты, но, боюсь, тебе придется потрудней.
— Нет, Джон, прошу тебя, братик, не рассказывай ей о Лорне, то есть, повремени, не делай этого хотя бы сегодня!
— Нет, сестричка, именно сегодня и именно сейчас — чтобы покончить с этим сразу и навсегда.
— Но подумай о матушке, Джон. Сначала одна новость, и тут же — за ней — другая. Такого удара матушка не перенесет.
— Перенесет — вот увидишь: клин клином вышибают, а уж матушку я знаю, как свои пять пальцев. Сначала она страшно рассердится на тебя, потом на меня, потом на обоих вместе. Затем — мысленно — она начнет сравнивать нас, чтобы решить, кто же бессовестней, затем снова сравнит, чтобы определить то лучшее, что сулит каждому из нас его выбор, а затем, прикинув и так, и этак, матушка придет к выводу, что мы не бессовестные хотя бы уж потому, что мы — ее дети. Затем, поразмыслив еще какое-то время, она решит, что она несколько погорячилась и вспомнит о том, как мы всегда были добры к ней, и о том, как любили нашего отца. После этого она вспомнит, как любила она, когда была такой, как мы, повздыхает, немного поплачет, потом улыбнется, пошлет за нами и простит нас, своих самых любимых, самых дорогих деточек.
— Господи, Джон, и откуда ты все это знаешь? — вытирая слезы, с изумлением и улыбкой спросила Анни.— И с чего это люди взяли, что ты — недалекий малый? Ведь ты говоришь чистую правду. Скажи, Джон, откуда ты все это знаешь?
— О чем ты говоришь, Анни? — ответил я.— Да я был бы распоследним дурнем, если бы, прожив на свете столько лег, не разобрался в собственной матери!
Беседу свою с матушкой описывать не стану: все получилось именно так, как я сказал.
После полудня матушка сидела в саду на скамейке, склонив голову на мой кожаный жилет, обняв Анни за талию правой рукой и не зная, кого из нас жалеть больше. Она еще не простила тех, кто похитил сердца ее деточек— Тома Фаггуса и Лорну,— но к этому времени она уже думала о них чуть получше, а о своих птенчиках — и того лучше.
Ныне, сидя на садовой скамейке под сенью огромного ясеня, мы уже чувствовали, что матушка смягчилась, и единственное, что от нас сейчас требуется,— дать ей выговориться вволю, и мы слушали ее, не перебивая и не обижаясь на то, что она говорит с нами, как с малыми детьми.
Итак, после всех треволнений большая часть препятствий между Анни и Томом рухнула. Что до меня, то, выложив матушке все начистоту, я снял, наконец, тяжкий камень с души, и удовольствоваться приходилось пока только этим, потому что частые встречи с Лорной были все так же невозможны, как и прежде.
Как-то Лорна сказала, что больше всего на свете ей хотелось бы жить спокойной и непритязательной жизнью, и когда я передал это матушке, она тут же начала думать изо всех сил, как бы вырвать Лорну из-под власти Дунов и, взяв ее под свою опеку, по меньшей мере, на год, научить ее сбивать масло, делать сметану, творог, словом, научить всем премудростям фермерского хозяйства.
