Вителлий с изумлением выслушал рассказ Мариамны.
— Откуда тебе все это известно? — спросил он недоверчиво. Мариамна не ответила. — Я понимаю, — кивнул Вителлий, — Ферорас…
— Да, — проговорила гостья. — Ферорас подкупил следивших за посадкой надзирателей, и они позволили пронести на борт оружие.
— Но почему он это сделал?
— Его собственный флот не был полностью загружен. Императорские суда перехватывали у него самые выгодные заказы. Теперь уже не перехватывают.
— Клянусь Меркурием, покровителем торговли! В этом деле никто в Риме Ферорасу и в подметки не годится.
Мариамна с горечью улыбнулась, и Вителлий вновь осознал, как волнующе чувственны ее красивые губы.
— Деньги — вот истинная супруга Ферораса, только их он и любит по-настоящему. Если бы другие сделки не были намного выгоднее, он и меня, я уверена, сумел бы выгодно продать.
В правильных чертах лица Мариамны можно было разглядеть сейчас печаль и какую-то безысходность. Несбывшиеся мечты проложили уже первые морщинки в уголках ее рта. Какой красавицей, подумал Вителлий, была эта женщина в молодости. Была? Да нет же, она и осталась красавицей. Густые, высоко зачесанные темные волосы, узкие округленные плечи, высокая грудь — и при этом осиная талия и широкие округлые бедра. С первой же встречи Вителлий почувствовал, что его тянет к ней. Причем иначе, чем к Ребекке, защитником которой он себя ощущал. А эта женщина вызывала в нем чувство защищенности и безопасности. Близость ее тела была приятна Вителлию, и его как-то странно влекло к ней.
— Вителлий, — проговорила Мариамна, — все женщины Рима завидуют мне, потому что у меня четыреста рабов, готовых по глазам прочесть каждое мое желание. Потому что я, словно перелетная птица, могу проводить каждый сезон года в другой провинции, где у нас повсюду большие поместья. Потому что я могу ежедневно носить новые украшения и платья. Но за всем этим скрывается то, что я живу одиноко и без любви. Я готова чем угодно заплатить за крохотку нежности, потому что у меня нет одного — счастья.
Сквозь желтый шелк платья Вителлий ощущал, как взволнованно колышется грудь Мариамны. Помимо собственной воли он провел губами по холодному шелку и в том месте, где должен был быть сосок, прижал их к трепещущей округлости груди.
— О Вителлий! — выдохнула Мариамна.
Юноша с готовностью заключил ее в еще более крепкие объятия.
— Я знаю, — прошептала Мариамна, — что гожусь тебе в матери и что ты можешь иметь сколько угодно девушек, которые намного моложе и красивее меня. Пойди, однако, навстречу просьбе так и не узнавшей счастья женщины и подари мне немного нежности. Ты не пожалеешь об этом!
Вителлий прижал указательный палец к ее губам, словно пытаясь заставить замолчать. Влажное тепло ее кожи, будто искра, обожгло кончик пальца.
— Ты прекрасная, чарующая женщина! Тебе нет надобности просить о любви.
— И все же я делаю это, чтобы ты знал, насколько я нуждаюсь в тебе.
Раб Пиктор вошел в атриум.
— Господин мой, время идти на встречу с Поликлитом!
Мариамна обняла Вителлия коротко, но сердечно.
— Прощай, гладиатор, завтра я снова зайду, чтобы проверить, все ли у тебя в порядке. А о вымогателе можешь больше не думать. Деньги свои ты получишь обратно. Мы сумеем заставить его молчать.
Прежде чем перед домом появился ее паланкин, она еще раз помахала рукой.
— Прощай, мой прекрасный гладиатор!
В который уже раз Вителлий задавал один и тот же вопрос: «Где можно увидеть списки с названиями кораблей и именами пассажиров, покидавших Рим во время изгнания иудеев?» Но хотя он обращался к высшим портовым начальникам, которые, как предполагалось, контролировали все происходящее в Остии, ни один из квесторов не мог, похоже, ему помочь. Управление в Римской империи было громоздким, но превосходно организованным. Ни о каких уступках и поблажках со стороны чиновников, получавших в год пятьсот сестерциев и больше, не могло, разумеется, быть и речи. Тем не менее проверка десяти тысяч прибывших из Рима людей обошлась, очевидно, без участия местной администрации, хотя квесторы с жаром это отрицали.
Когда Вителлий, прихвативший с собой в Остию грамотного раба Пиктора, перестал уже верить в успех, интересовавшие его документы нашлись у одного из ведавших поставками продовольствия чиновников, хранившего эти свитки почему-то под грифом «Тара».
— Клянусь Меркурием, теперь я припоминаю… — сказал квестор. — Евреев высылали на грузовых судах, которым так или иначе предстояло возвращаться порожняком… Половина флота, однако, погибла. Императору до сих пор приходится арендовать чужие суда.
— При погрузке, — сказал Вителлий, — каждый, кто поднимался на борт кораблей, должен был быть занесен в эти списки.
— Совершенно верно, — ответил квестор, — ни один еврей не избежал этого. А в чем дело?
— Я разыскиваю девушку по имени Ребекка и хотел бы выяснить название судна, на котором она отплыла.
На лице квестора появилась бесстыдная ухмылка.
— Девушка, стало быть. Лучше поскорее найди себе другую, потому что поиски эти лишены смысла. Я же сказал тебе, что половина флота погибла. И никто не знает, куда в конечном счете пришли остальные корабли, — у нас, во всяком случае, нет таких сведений.
— Мне нужно только название корабля, — повторил Вителлий.
— Не будь ты гладиатором Вителлием, — неохотно проворчал квестор, — я бы не стал даже разговаривать с тобой. Ты же мешаешь мне заниматься снабжением Рима. — Он показал рукой за окно. — Видишь вон те суда с красными парусами? Все они принадлежат богачу Ферорасу. За каждое из них императору приходится платить по пятьсот сестерциев в день. Можешь теперь представить, как дорого обходится мое время.
— Время отнимать я у тебя не собираюсь, — сказал Вителлий. — Покажи мне, где эти документы, и мы сами поищем Ребекку.
Поняв, что отделаться от упрямого гладиатора не удастся, квестор, молча поднявшись, отвел Вителлия и Пиктора в душную комнатку, где хранился архив.
— Вот здесь, — сказал он, показав на ряд свитков папируса, и вышел.
Пиктор начал по очереди просматривать запыленные хрупкие свитки. Вителлий напряженно наблюдал за ним. В десятом свитке первого ряда удача улыбнулась им.
— Здесь написано «Ребекка, дочь гладиатора Веррита».
— Это она! — вскрикнул Вителлий. — Как называлось судно?
— «Эудора», — ответил Пиктор, и Вителлий обнял своего раба.
На обратной дороге в Рим мимо них промчалась направлявшаяся в сторону гавани когорта всадников-преторианцев. Группы преторианцев в полном боевом вооружении стояли также на каждом перекрестке дороги.
— Что стряслось в городе? — спросил Вителлий.
— Умер император, — прозвучало в ответ.
Вителлий и Пиктор испуганно переглянулись.
— Да будут боги милостивы к нему!
Гораздо больше, чем смерть дряхлого императора Клавдия, которого они в последнее время и без того в глаза не видели, римлян волновал скандал вокруг жрицы Туллии. После ее самообвинения понтифик вынес приговор: смерть посредством захоронения живьем. Incesti causa… за распутство.
В жадном до сенсаций Риме никто не мог припомнить, когда в последний раз совершалась подобная церемония. Обвинения против весталок не выдвигались уже сто двадцать пять лет. Тогда жрица Весты Фабия позволила будто бы Катилине соблазнить себя. Обоим удалось, однако, отолгаться, и следствие было прекращено. И вот теперь, ровно через сто шестьдесят восемь лет после того, как великий понтифик приговорил к смерти сразу трех весталок, римлян вновь ожидало жестокое зрелище.
Одетый в пурпурную тогу понтифик в сопровождении двух ликторов и четырех центурионов вышел из дома весталок. Центурионы несли носилки, на которых лежала накрытая белым покрывалом и связанная ремнями Туллия. В соответствии с обрядом Вибидия, старшая из жриц Весты, положила на покрывало драгоценный венчик, украшавший прежде головной убор Туллии.
Римляне, тысячами собравшиеся на ступенях, пьедесталах статуй и крышах близлежащих зданий, с жадным любопытством вытягивали шеи. В отличие от обычного, царила полная тишина, молчание, в котором смущение своеобразно смешалось с любопытством. Станет ли привязанная к носилкам девушка жаловаться и плакать? Однако стоявшие поблизости ни разу не услышали ни звука.
— Конечно же, она потеряла сознание от страха, — прошептала одна из аристократок своей рабыне, и та согласно кивнула.
Глухо, почти призрачно прозвучали шаги центурионов по сверкающему мрамору ступеней храма Весты. Их ждала колесница с запряженными в нее лошадьми, которой весталки имели право пользоваться даже в центре Рима, — большая привилегия для города, в котором движение упряжек было запрещено. Центурионы поставили носилки между расположенными напротив друг друга сиденьями, пять весталок заняли свои места, и колесница тронулась с места.
