придумала, так сказали в коммунальной службе, дом в аварийном состоянии». Женя стал дышать слышно, заметно, глубоко, медленно. «Миленький, я знаю, как ты привязан к этой квартире, я тоже, но в новом месте тебе понравится еще больше». Женя встал, набухая и разрываясь внутри, навис над столом. «У нас будет свой дом с крыльцом». Женя взял кружку с какао, поднял ее над полом и разжал руку. Кружка упала, разбилась, какао растеклось на половину кухни. Наступив в лужу, Женя ушел в комнату, лег в свою кровать и накрылся подушкой.
«Ну и характер», – сказала Саша. А потом встала, согнулась, собрала куски кружки, вытерла лужу, легла кое-как на кухонный уголок и открыла паблик с мемами. Лежала, отдыхала, иногда смеялась, иногда прямо в голос. Обычный, в общем, был вечер.
Саша проснулась очень рано, в темноте, чтобы успеть собрать вещи. С собой им нужно было немного, тем более что мебель, хоть и старая, чехословацкая, советско-заводская и самодельная, в новом доме была. Сначала Саша забила одеждой свой чемоданчик, теперь он с трудом застегнулся, потому что у Саши были два новых платья, рубашка и брюки. Потом положила в большой пакет постельное белье и полотенца. В специально подготовленную коробку опустила кастрюлю, сковородку и всякие вилки, ложки, тарелки, чашки, прежде всего те, которыми пользовался Женя. Потом Саша разбудила Женю, уснувшего прямо в одежде и на одеяле. Женя не посмотрел на Сашу и перелег досыпать на ее диван. Саша собрала Женину одежду, белье. Его блокнот и карандаши уложила в отдельную красивую коробочку. Огляделась. Нехотя, раздражаясь, сняла со стены уродливые часы, плохую репродукцию Шишкина, календарь с собачками хрен пойми за какой год и линялые, раньше оранжевые, а теперь розоватые шторы. В общем, все, что делало Женину комнату Жениной комнатой.
Саша принялась выносить сумки, коробки и пакеты в подъезд. Надо было позвать на помощь ребят, подумала Саша и замерла: а пришли бы? а она пришла бы? мы же не друзья? или друзья? На улице уже было совсем солнечно, подъезд стал золотисто-приемлемым, Саша оглядела его и заметила, что цветы ее матери почти все расхватали, остались только два страшненьких кактуса.
Водитель такси оказался приятным, энергичным, он помог вынести Саше вещи, погрузить все в багажник и чуть-чуть на заднее сиденье. Саша обещала доплатить, но водитель махнул рукой и сощурился. «Все равно доплачу», – решила про себя Саша.
Женя уже умывался. Он чувствовал, как внутри все пляшет, дергается, пружинит, будто перед прыжком, только непонятно, куда этот прыжок и откуда. Щетка соскакивала то под верхнюю губу, то под нижнюю, пластик бил в десны, и, когда Женя выплевывал пасту, он видел в пережеванной и смешанной со слюной пенистой плюшке ленточку крови. Саша бросила их щетки и пасту в пакет, а пакет сунула в рюкзак. Женя надел то, что оставила ему Саша, потом посмотрел на ободранную, бесшторную комнату и стал еще больше распружиниваться внутри.
Когда ехали в такси, Саша болтала с водителем, а Женя сидел сзади, придавленный пакетами, и мотал головой, влево и вправо, влево и вправо. Саша сидела к нему спиной, но он знал, что она все видит, а если не видит, то знает. Женя старался не переживать, успокоиться, продышаться, заземлиться, застыть, посмотреть в себя и обратно, но ничего не получалось. Он не хотел огорчать Сашу, потому что Саша была его счастьем, его всем, и так было всегда, и в детстве, и тем более сейчас, когда он думал, что уже насовсем замурован, когда на какое-то время, может полгода или год, вообще перестал думать, и тут появилась она. Женя знал, что Саша права, всегда права, но только успокоиться ему было очень сложно, очень.
В первый день Женя не видел дом. Он смотрел на кеды, в траву, в крыльцовые доски, а потом в линолеум, когда Саша попросила его посидеть часок на кухне. Стул, на котором сидел Женя, постукивал одной своей ножкой: под ней была ямка, а над ней был Женя, которого уже не просто пружинило, а трясло, дрыгало, танцевало самым плохим танцем.
Потом Саша завела Женю в его новую комнату и попросила, очень попросила, обняв и погладив, посмотреть по сторонам. Женя посмотрел, быстро, зверьково, несколько секунд. Но он все понял. Саша повесила часы, картину, шторы, календарик, плакат, положила ковер и даже перенесла керамического гнома в тот же угол, где он стоял в Жениной старой комнате. Женя все понял. Женя оценил. Спасибо, Саша, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо.
Женя сел на свою новую кровать, и, хотя он весь трясся, Саша поняла: ничего, признал новое место, привыкнет. Она оставила Женю в его комнате и стала убирать в доме. Хозяева вымели всю грязь, помыли линолеум, но Саша чувствовала, будто чужая пыль чужого места липнет к ней, впитывается в кожу. Сначала она сняла все шторы и запихнула их в пакет, потому что шторы здесь были совершенно не нужны. Убрала все статуэтки и финтифлюшки, расставленные для уюта. К вечеру дом выглядел как загородный отель: ничего лишнего и ретромебель.
Это было в начале июня, это был первый вечер в Сашином новом доме, в доме с крыльцом, под Остапкой, в месте, где, как она думала еще ребенком, должны исполниться все ее мечты. Саша сидела рядом с лежащим на кровати Женей, сидела прямо на полу, гладила его волосы, целовала его руку, и один раз Женя даже открыл глаза, чтобы сказать ей: все в порядке, я справлюсь, еще день-другой, и все будет хорошо, ты можешь отдохнуть. Саша поняла Женю, встала, вышла, закрыла дверь, чтобы не шуметь в Женину комнату, поставила на плиту эмалированный чайник с цветком, включила под ним газ. Через несколько минут Саша сидела на крыльце, пила очень крепкий чай, горячий, как она любила, и дымящийся из-за ночного воздуха, который на возвышенности, под горой и правда был ночным, прохладным. Вприкуску к горькому чаю Саша ела этот воздух, катала его во рту, растирала им десны, нёбо, она ела его ртом, носом, глазами.
Саша смотрела на коронистую макушку горы, в темноте напоминавшую гигантскую волну, на ее тело, которое ночью не было разодранным и каменистым, на холмы-перину. Остапка тоже смотрела на Сашу и говорила: я здесь, я над тобой, ты в моей власти, я тебя не обижу, ты моя и я твоя. Скоро должна была начаться гроза, и Саша хотела успеть запомнить этот вечер, записать его в голову, выцарапать его, как музыку на пластинке. Посмотрев наконец перед собой,
