наших врагов…[125] По отзыву нашего военного агента, турецкая армия в настоящий момент в таком состоянии, что не представляет для нас пока опасности. При этих условиях я полагал бы, что, принимая все меры предосторожности в наших пределах, нам не следовало (бы) при нынешних событиях входить с нею в какие-либо препирательства по поводу военных ее мероприятий, пока они не носят агрессивного против нас характера».
С этим отзывом о состоянии турецкой армии в это время вполне совпадают свидетельства германских политических деятелей (Лимана фон Сандерса), а также Джемаль-паши. Германское правительство признавало, что Турция, подписавши союзный договор, осталась «несоюзоспособной», что немедленное вступление ее в войну только затруднило бы положение центральных империй. Если бы державы Антанты, «прекрасно знавшие, что у нас нет ни одного солдата, — говорит Джемаль, — ни в Дарданеллах, ни в Константинополе, ни на русской границе, внезапно атаковали бы нас в Дарданеллах и в Босфоре, одновременно наступая на Эрзерум, и после занятия Константинополя и Эрзерума вступили бы вглубь Анатолии через Сивас, наша армия не была бы способна до конца войны закончить свою мобилизацию и гибель Османской империи была бы предопределена с самого начала». Турецкое правительство и германский посол так именно и смотрели на положение, и поэтому было в Совете министров решено объявить о нейтралитете Турции, мотивируя всеобщую мобилизацию необходимостью обеспечить этот фиктивный нейтралитет от покушений с какой бы то ни было стороны… Даже те из наших коллег-министров, которые не знали о заключенном нами союзе с Германией и о принятых нами, в силу этого, обязательствах, одобрили всеобщую мобилизацию, как меру мудрой предосторожности[126].
Таким образом, турецкое правительство должно было спешно приводить армию в боеспособное состояние, а в то же время официально сохранять нейтралитет, до последней минуты обманывая не только союзных дипломатов, но и собственную свою страну. То, что обман этот так блестяще удался, объясняется тем, что половина министров была в числе обманутых и, следовательно, тайна не выходила из узкого круга лиц; обманутые министры с полной искренностью и верою в нее распространяли и поддерживали эту ложь, и, наконец, сами «посвященные», под впечатлением выступления Англии, вели — по крайней мере, Энвер — до прибытия «Гебена» и «Бреслау» двойную игру[127].
Заметим, что и противная сторона считала, что ей нужен выигрыш времени. В Петербурге, как мы знаем, вопрос о Турции или о Проливах откладывали до «решительных успехов на главном театре». В Лондоне опасались, в свою очередь, нападения на Суэцкий канал. Французский фронт поглощал все европейские ресурсы. «Недели должны были пройти раньше, чем войска из Индии могли бы быть использованы в Египте; еще больше времени понадобилось бы для доставки войск из доминионов… Наконец, для положения Великобритании в Азии, с ее миллионами мусульманских подданных, было необходимо, чтобы, если и когда Турция присоединится к нашим врагам, было бы ясно, что это обдуманный и ничем не вынужденный шаг со стороны османского правительства»[128].
Вполне понятно, что турецкое правительство не верило предлагавшейся ему гарантии территориальной неприкосновенности, взамен нейтралитета и при условии открытия Проливов на время войны. Об этом мы говорили в другом месте[129] и здесь ограничимся еще одной ссылкой на Джемаль-пашу[130]. Между тем 27 сентября Проливы были объявлены закрытыми.
«Сегодня в 6 часов вечера, — телеграфировал в этот день английский посол Л. Маллет Грэю, — я узнал, что вчера вечером турецкий истребитель был вынужден вернуться[131]. После того командир Дарданелльского порта закрыл Проливы. При получении этого известия у меня находились русский и французский послы, и мы тотчас же отправились к великому визирю… Я сказал, что очень желательно, чтобы Дарданеллы были открыты немедленно… я высказал его высочеству наши естественные опасения, что германский или турецкий истребители могут попытаться взорвать наши суда и что это именно было основанием инструкций, данных британскому флоту преграждать турецким военным судам выход из Дарданелл до тех пор, пока на них находятся германские офицеры и матросы». Тут же сэр Л. Маллет потребовал объяснения и по поводу действий турок на египетской границе. В ответ на первый вопрос — об открытии Проливов — великий визирь уведомил английского посла, что «если британское правительство передвинет свой флот подальше от входа в Дарданеллы, то Проливы будут открыты».
Просьба об удалении британского флота, ответил Грэй, «не может быть принята во внимание до возвращения германских офицеров и экипажей на родину»[132].
16/29 августа Сазонов телеграфировал управляющему дипломатической канцелярией при Верховном главнокомандующем Кудашеву, адмиралу Эбергарду и М. Гирсу: «Продолжаю придерживаться мнения, что нам важно сохранить мирные отношения с Турцией, пока не определится решительный перевес русско-французских войск над австро-германскими. Считаю поэтому нежелательно какое-либо вызывающее действие против турок, могущее усилить влияние тех турецких деятелей, которые стоят за войну. Сам по себе выход „Гебена“ в Черное море не означает разрыва, и меры против него допустимы только в случае полной уверенности в успехе. С общей политической точки зрения, разделяемой Францией и Англией, весьма важно, чтобы война с Турцией, если бы она оказалась неизбежной, была бы вызвана самой Турцией».
VI. Соображения царского правительства по вопросу о Константинополе и Проливах
В упомянутом выше письме русского посланника в Белграде князя Т. Н. Трубецкого к М. Тирсу отражается предположение, что, какую бы позицию ни заняла Турция, Россия будет вознаграждена за участие в войне не только «на западных границах», но — и это гораздо важнее — в Проливах: в случае нейтралитета Турции, «по заключении мира, нам необходимо оговорить преимущественное для прибрежных государств Черного моря право прохода военных судов через Проливы», в случае же какого-либо выступления Турции — против России или на Балканах — необходимо «обеспечить наш контроль над Проливами», так, чтобы это «менее всего встретило бы сопротивление Англии», а именно — уничтожением турецких укреплений и созданием русских укрепленных пунктов на обоих побережьях у выхода Босфора и у выхода Дарданелл. Вопрос о занятии Константинополя автор считает пока еще «академическим».
Объявление войны Турции и царский манифест с упоминанием «исторических задач на берегах Черного моря» (20 октября ст. ст.) произвели впечатление, как это отметил Бьюкенен тогда же сообщением в Лондон, а впоследствии в своих мемуарах, обретенной цели участия в войне. «Русское общество обратило взоры свои на Константинополь как на единственный крупный приз, могущий быть выигранным в войне»[133]. Записка Н. А. Базили «О целях наших на Проливах» суммирует все, что по данному вопросу говорилось патриотическими ораторами и публицистами для обоснования «исторических задач» с точки зрения
