class="p">мотоцикле. А уж из Октябрьска до железнодорожной станции ходит автобус.
Утро значительного события выдаётся ясным и солнечным. Пора уже ехать, чемодан у порога,
на месте не сидится, а Матвея всё нет. Чтобы Мотя-Мотя или Герхард Рухман не приехал вовремя
– это уж что-то совсем не правильное. Что ж, придётся спуститься в село самому.
На крыльце для проводов отъезжающего, или пока что отходящего пешком, выстраивается всё
семейство. Нина стоит, прижимая одной рукой Машку, другой – Федьку, который уже давно бегает и
говорит с десяток слов. Машка стоит, подвернув ножку в лодыжке и с выпяченной нижней губкой,
которую она дополнительно сплющивает пальчиком. Эх, папка, папка, жил бы ты спокойно на
нашей родной горке, играл бы с нами, вырубал бы деревянных волшебников из больших чурок. И
куда тебя несёт? С чем, с какой душой вернёшься ты к нам? Ведь явно же не с той, с которой
уезжаешь…
Подхватив чемодан, побывавшим с Ниной уже не только на многих её сессиях в Чите, но и
Казани, и в каких-то ещё, точно не установленных местах, Роман спускается в Пылёвку. Входит в
ограду Матвеевых и едва не роняет этот бывалый чемодан. Возле знаменитого «Урала»
расстелена мешковина, на которой аккуратно уложены детали наполовину разобранного
двигателя. Матвей, боготворивший свою машину, не знает, куда глаза спрятать от стыда. В таком
конфузе Роман его ещё не видел. Матвей поясняет, что мотоцикл «крякнул» сегодня утром –
отлетел зуб вот у этой шестерёнки, а произошло это потому что… Но Роману не хочется вникать.
Какая к чёрту шестерёнка, какая к чёрту трещинка на ней – его ждёт Москва, его время тикает уже
не так, как в Пылёвке, а куда жёстче и напряжённей!
– К вечеру соберу, – клятвенно заверяет Матвей, – а утром попрём.
– А куда я сейчас? – почти беспомощно спрашивает Роман. – Домой что ли? Так всё – я ушёл.
– Ладно, – соглашается Матвей, вполне понимая его «ушёл», – у нас ночуй.
Ну, это уж и вовсе смех – что же он будет целые сутки скрываться тут, как венгерский партизан
Штефан Вадаш? Только он-то – от кого? Впрочем, Матвей уже и сам понимает, что глупость сказал.
– А то бы задержался на день, – сопереживая стыду мужа, советует и тётка Катерина,
свидетельница их разговора. – Сегодня же в совхозе будут «День труда» отмечать. Из колхоза
«Заря» должны машину капусты притартать, а из района машину лимонада привезут. Вроде как
«Дюшес», что ли, называется.
467
Роман на это предложение лишь умоляюще машет рукой.
– Ну ладно, – успокаивает он Матвея, – всяко бывает. Ничего страшного. Поголосую на дороге,
какая-нибудь попутка подберёт.
– Ты только не сердись на меня, ладно? – непривычно виновато просит Матвей.
Идти по селу с чемоданом как-то неестественно.
А на стадионе с футбольными воротами без сеток и впрямь уже стоят две машины. С одной
продают капусту, с другой – лимонад. Очередь у обеих машин. Лимонад волокут набитыми,
звенящими авоськами – давно ничего такого не пробовали. И покупают его все. Это же невероятно
– в магазинах пусто, а здесь – пожалуйста – аж лимонад «Дюшес»!
Все, кто видят Романа, ничего не поймут: куда это он двинул? Хочет так пешком и уйти? «А вот
так и уйду!» Впереди столько всего! Столько всего нового! Даже от одной мысли, что в городе на
улицах вот так просто само по себе много красивых женщин, хочется шагать упорнее. Вилкио
капусты! «Дюшес»! Ой, не смешите мои тапочки!
Выйдя за село, Роман не садится на обочине, как делают все, ожидающие попутку, а топает
дальше. Чтобы сделать ситуацию необратимой, надо как можно дальше уйти от села. Только
вперёд! Будет идти, и всё. И даже если никто не подберёт, он и пешком преодолеет эти
восемьдесят километров, неся то на одном, то на другом плече жёсткий, видавший разные
решительные события, чемодан с мужественными металлическими уголками.
Дорогу видно далеко. Уходя вдаль через затяжную седловину, она превращается в ниточку и
исчезает совсем. Сколько же здесь топать? Через какое время поднимется он на склон
противоположной сопки, преодолев эту длинную монотонную седловину? Как своими маленькими
шажками можно убавить такое длинную, да ещё словно провисшую дорогу? А когда он, наконец,
достигает верхней точки этого высоченного тягуна и, опустив чемодан на дорогу, осматривается по
сторонам, то чуть не задыхается от восторга. Внизу вьётся тёмно-синий Онон, на другой стороне
которого небольшое село Котлово, наполовину поднявшееся на склон безлесной сопки. А выше его
будто слой за слоем всё дальше и дальше – горы, горы и горы, с каждым слоем всё синее и синее,
пока и вовсе не переходят в небесную синь. Оё-ёй, какая же она красивая эта жизнь…
Как-то зимой Роман заезжал в это село на рейсовом автобусе и вдруг догадался тогда, что
название села, без всякого сомнения, идёт от слова «котёл». Находясь в селе, сразу
обнаруживаешь себя внутри большой полукруглой котловины, так что заснеженные крыши домов
сливаются с белыми склонами стенок котла. По дну этой чаши как раз ехал мужик в санях на
лошади. А над селом из всех труб поднимались медленные дымы. И Роман поймал себя на том,
что эту картину ему захотелось оставить в своей душе навсегда. И самому остаться в картине. Или
побыть в ней хотя бы чуть подольше тех минут, в течение которых автобус принимал котловских
пассажиров. Это, наверное, нужно было для того, чтобы сердце, согласовавшись с этим
человеческо-природным ладом, стучало потом спокойней и уверенней всю жизнь. Как же ловко
умеют иногда люди располагать свои сёла на земле! Взглянуть на Котлово сверху, так кажется,
будто его специально и аккуратно выстраивал какой-то великан, вынимая домики из своего
большого мешка. А закончив работу, решил проверить, не осталось ли в мешке чего-нибудь ещё, и
протряс его на стороне – вот и высыпалась туда Пылёвка. Как попало и по остаточному принципу.
Не зря, наверное, потом в Пылёвке совхоз пытались сделать – хотели хоть как-то выправить её
судьбу. Да только и сделали, что причесали другой бок.
Дорога снова идёт вниз, взмывая потом на очередной склон, кажущийся отсюда чуть ниже
этого, но на самом деле такой же высокий. И никакой попутки. Чемодан, казавшийся лёгким в
начале пути, уже оттянул руки, отдавил шею и плечи.
А на вершине третьего подъёма уже не до окрестных красот. Теперь глаза заняты лишь дорогой.
И как она только травой не зарастёт, если по ней так мало ездят? А уж как неудобно устроена –
