возможность здесь побывать? Надо просто уже сейчас отложить
своё поступление на следующий год. А поездка этого года пусть будет своеобразной разведкой.
Походит на консультации, всё разузнает, запасётся учебниками. Потом подготовится и на
следующий год поедет уже с полной уверенностью. А пока… А пока и учить ничего не станет, жалко
этого времени, когда можно просто на Москву посмотреть.
Решение, конечно, не лёгкое, но, кажется, вполне разумное. К нему надо ещё привыкнуть.
Соседи по комнате из-за этого решения сразу будто перемещаются на другой план. Он уже с ними
не заодно. Но говорить им ничего не станет.
Пока в комнате продолжают перетирать какой-то исторический вопрос, Роман подходит к окну.
Прямо перед общежитием высится одинокий, почти американский небоскрёб (если только они
такие). Уж не для того ли он построен, чтобы показать: вот, мол, нагромоздить-то и мы можем, но
показали – и хорош: больше такой глупости делать не станем в силу нашего социалистического
благоразумия.
На одном открытом балконе клетка с какими-то птичками, к которым прилетел воробей
поклевать их корм. Роман смотрит на них и не может сдержать смех.
– Над чем это вы? – спрашивает паренёк из Ленинграда, тоже подойдя к окну.
– Да вон, над воробьём.
– Над воробьём?!
– Ну да. Вон, видишь, он к каким-то пичужкам в клетке в гости прилетел.
– И что?
– Да разговор у них интересный вышел.
472
– Разговор? – удивляется ленинградец, но теперь они уже все стоят, глядя на балкон с клеткой.
– И какой же?
– Да, понимаешь, воробей спрашивает их: «Ну что, ребята, сидим? Долго ещё вам сидеть?» А
пичужки отвечают: «Долго. До тех пор, пока не сдохнем». «Невесело вам, однако, – говорит
воробей. – А за что хоть сидите-то?» «А за то, что у нас перья не такие, как у тебя и за то, что
чирикаем не так, а куда красивше». «Да уж, – отвечает воробей, – не повезло вам, однако, с
перьями и голосами. Серыми надо быть, серыми».
– Вы прямо нам притчу какую-то рассказали, – раздумывая, говорит ленинградец.
– Это случайно, так уж вышло.
Абитуриенты снова рассаживаются по кроватям, но говорят теперь тише, с какой-то
настороженностью поглядывая на него, продолжающего свои наблюдения. А Роману и самому
любопытно – да ведь, выходит, это он про себя и рассказал. Теперь, после своего решения он
будет серым, но свободным.
На балконе соседнем с балконом пичужек всё заставлено разными предметами. Проход на
балкон узкий, его закрывает холодильник. Полная женщина не может протиснуться. И что она
придумывает? Поднимает платье выше пояса, показывая Москве свои длинные панталоны, и в
таком прикиде выдвигается на балкон (ну прямо хоть снова приглашай к окну абитуриентов). А что-
то взяв оттуда, таким же способом протискивается в комнату, продемонстрировав панталоны и
сзади. И не понять: то ли она платье так бережёт, то ли пытается стать тоньше, подняв его? А
говорят, что чудики живут в деревне…
В одном окне восьмого этажа (этажи почему-то считаются с трудом – путаются) молится
старушка, глядя в угол у окна. В её комнате всё какое-то мраморно-белое: большая настольная
лампа, журнальный столик, даже стулья, и те белые. И никаких там комодов, половичков – всё это
вытравлено белым и современным. Похоже, бабкиного в той комнате нет ничего. Молится она
долго, однообразно – наблюдение за ней даже завораживает. В угол, по сути, в тупик, она
обращается как в какое-то пространство, но со стороны-то видно, что это лишь обычная кирпичная
стена. Эх, бабуля, бабуля, как же попала ты в эту городскую ловушку? Или ты и сама городская?
Сцены в других окнах привычней и будничней. В одном смотрят телевизор, в другом женщина
моет посуду, в третьем ужинает семейство: все немолодые, в возрасте. Со стороны весь
здоровенный дом как мозаика жизни, сложенная из кубиков отдельных квартирных жизней. У
каждого человека в его кубике есть своё личное пространство, ограниченное своим полом и
потолком, и человеку не важно, что его пространство вставлено в порядок других кубиков. В городе
жизнь упакована без всяких промежутков – одним взглядом можно многое охватить. Стоял бы этот
дом в Пылёвке перед подстанцией, так и телевизора не надо – это куда интересней.
Проснувшись утром, Роман вспоминает, что до первого экзамена остаётся три дня, а завтра и
послезавтра – консультации. Его молодые конкуренты с утра с головой в учебниках – только очки
блестят. «Ну что ж, успехов вам, а у меня своя программа». Пора и на Москву взглянуть. Да и не
только взглянуть. Есть ещё одна тайная забота, о которой он не стал бы говорить никому. Когда-то,
только приехав в Читу, Роман не мог внутренне освоиться в городе до тех пор, пока у него не
появилась там первая женщина. Неплохо было бы вот так же покорить и этот мегаполис. Почему
бы и Москве не приголубить его теперь? Уехать потом отсюда не солоно хлебавши – это просто не
по-мужски.
Роман выходит на улицу. В буфете на углу покупает треугольный пакет молока и блестящую,
просто лакированную, булочку. Здесь же и завтракает, стоя за высокорослым столиком, прикидочно
приглядываясь к женщинам. Ох, как интересно быть охотником! Он уже и забывать стал все свои
навыки и волнующие ощущения такой охоты. Покончив с молоком, Роман выходит на остановку и
садится в первый попавший троллейбус – пусть едет, куда хочет – всё равно по Москве!
Вчера по дороге до института ему было, конечно, не до впечатлений, зато теперь он –
отдохнувший, спокойный, неспешный. В голове – великая сибирская провинциальная наивность, в
теле – сибирская же свежесть и крепкая, набравшая силу физическая дурь, а за окном
троллейбуса, как и в самом троллейбусе, – усталая, разморённая жарким летом, столица.
А смотреть тут можно на всё подряд. Вот на перекрёстке среди блестящих отечественных и
иностранных авто судорожными рывками тормозит такой обмаслившийся грязный и закопчённый
«Беларусь», какого и в самом захудалом колхозе не сыщешь. Во всяком случае, в Пылёвке – точно
нет. В кабине же его – симпатичный, причёсанный парёнек в чистых джинсах, в кожаном пиджаке,
похожий на школьного учителя, который возвращается домой, отведя уроки. Только почему на
тракторе, да ещё таком убитом?
А вот в кузове маленького «уазика», такого же, на каком ездит Ураев, ящик с надписью: «вилки –
1000 штук». На ящике этикетка с нарисованной обычной столовой вилкой. «Постой, постой я не
понял – сколько? Тысяча штук, что ли?» Роман запоздало оглядывается, чтобы уточнить, но
«уазик» уже затёрт другими
