class="p">сначала спускаешься, потом поднимаешься. Почему бы как можно прямее не двигаться вперёд?
Уж как сокрушался когда-то на Байкале Митя Ельников, что Земля выперла всюду бесполезными
буграми: лежала бы ровно и спокойно, тогда и картошку удобно на ней садить. Как этой ровности,
которую хотел Митя, не хватает сейчас. Махнуть бы над седловиной по воздуху прямиком –
сколько шагов удалось бы тогда сократить! Почему так нельзя? Что мешает, если очень хочешь? А
что, если вот так хотеть и хотеть, думать и думать, будто ты не идёшь, а верхом паришь?
Так он и делает: идёт и думает, идёт и думает. Один километр, второй, третий. И вдруг на
третьем километре нудного переставления ног сознание и в самом деле на какой-то краткий миг
пробивает самая реальная вера в возможность пешего хода по воздуху. Знание того, как можно
летать, бывает обычно лишь во сне, но тут оно каким-то образом мелькает наяву. И чудится, что
тут и сложно-то нет ничего, надо лишь сосредоточиться, ощутить в душе эту «летательную»
мышцу-струну и включить её в точное, необходимое усилие. Недолго раздумывая, словно опасаясь
проснуться, Роман на ходу закрывает глаза и делает некое общее движение вверх (ох, как мешает
этот чемодан, но не оставлять же его тут!). Однако, увы – даже эта искренняя и чистая вера не
отрывает его от поверхности. Или, может быть, это не вышло с первого раза? Вторая неудача
окончательно возвращает Романа в реальность: «О, как сильно ты, бедный, перегрелся…»
468
Вокруг всё тот же необъятный простор, та же длинная сбегающая дорога, которую он
отщипывает теми же ничтожно короткими шажками. Смех да и только эта наивная попытка! Видел
бы его сейчас кто-нибудь со стороны: идёт человек по дороге и вдруг, ни с того ни с сего,
подпрыгивает вместе с чемоданом. Да только кто тут тебя увидит? Разве что сам Наблюдатель, по
какой-то случайности глянувший вниз. То-то он, наверное, укатывается сейчас со смеху над ним –
почти как директор Трухин на партийном собрании. А кстати, откуда в голове эта постоянная
мысль, будто кто-то может всё время наблюдать за тобой со стороны? От чего она? Всего лишь от
страха выглядеть смешным или впрямь от кожного ощущения взгляда Великого Наблюдателя?
Кстати, говорят, что Бог своих метит. Только вот как он определяет «своих»? По каким приметам и
критериям? Вряд ему важен критерий веры в него. Если он есть, то ему, великому, от веры этих
муравьёв ни холодно, ни жарко. Он выше этого. Вот бы узнать – видит его сейчас Наблюдатель в
этой горной монотонной пустыне или нет?
Шум шин за спиной слышится не издалека, а словно включается сразу рядом. Роман машет
рукой, даже не успев выглянуть из-за чемодана на плече. Но грузовик уже останавливается сам.
Откуда он? Ведь только минуту назад, уже чисто автоматически, оглядывался на дорогу, видимую
на несколько километров, но ничего не видел. Более того, столб пыли за этим ЗИЛом какой-то
короткий, словно он и впрямь едет лишь какие-то последние сто метров. С какой-то боковой дороги
он въехал, или что? Так, вроде, и боковой дороги тут нет. И ещё: обычно машина, остановившаяся
на длинной, тяжёлой дороге, буквально пышет жаром двигателя, а здесь и жара нет. Будто
двигатель ещё не разогрелся. Прямо мистика какая-то, или с головой уже что-то не то?
Водитель, пожилой мужик с рыжими усами, молчалив. Похоже, из какого-то соседнего
хозяйства.
– Откуда топаешь? – спрашивает он, но, кажется, лишь для демонстрации, что умеет говорить.
– Из Пылёвки.
– Ого-го! Восемнадцать километров!
И это весь разговор. Подобрать – подобрал, а разговаривать не хочет. Ну, да тут можно и
помолчать – лишь бы ехалось. И мистики тут, конечно, никакой: машина едет, дребезжа
солнцезащитным козырьком, а шофёр, словно ещё более доказывая реалистичность ситуации,
закуривает «Беломор», выпустив в кабину облако едкого дыма.
– Вы до Октябрьска едете? – спрашивает его Роман уже на подъезде к Октябрьску.
– До станции, – отвечает он, – как раз тебя и подвезу.
– А вы откуда знаете, что мне надо на станцию?
– Так ты же с чемоданом, – отвечает он, кивнув на кузов, куда заброшен чемодан.
«Вообще-то, да» – соглашается Роман.
Вечером, уже в электричке, удобно расположившись по ходу движения, Роман с
удовлетворением отмечает, что всё же стоит иногда настоять на своём. Послушал бы Матвея, так
ещё и сейчас в Пылёвке бы торчал. То ли дело теперь, уж не говоря о том, что сегодня поздним
вечером он будет уже в Чите.
Пассажиров в вагоне мало. Почти все они, подперев щёки ладонями, любуются красочным
золотым закатом в каждом окне, как в десятке больших цветных телевизоров. Идут последние дни
августа. В августе лето становится старым, более тёмным, более матёрым. В огромном объёме
вагонных окон, начиная от горизонта и до неба почти над самой головой – смешение фиолетовых и
багровых облаков. Река же (теперь это Ингода), тянущаяся слева по ходу электрички, ещё и
усиливает эту красоту своим отражением. А как органично вплетены люди в эту природную
красоту! Вон четверо усталых запылённых мужиков идут с работы вдоль железнодорожных путей,
вон палатка рыбаков и костёр перед ней: ох, и вкуснятина, наверное, варится сейчас в их чёрном
котелке! А если ещё с лавровым листом да перчиком! Вон на тихой воде стоит паром или
плашкоут, как ещё называют его. На пароме люди, машина, корова, привязанная верёвкой за рога.
А вот женщина несёт на коромысле по берегу два полуторника воды, наверное, таких же тяжёлых,
как весь её прошедший день. Эх, жизнь, да как же ты прекрасна…
* * *
Попасть сходу на самолет не выходит. Не получается и не «сходу». Билеты на самолёт
покупаются заблаговременно. То есть выходит, что самолёты существуют вроде как только для
городских – как закажешь билет из деревни? И потому сельчанам, отирающимся в аэропорту,
остаётся надеяться лишь на то, что кто-нибудь из городских опоздает или откажется от билета. Для
деревенских существуют поезда. А может, и в самом деле плюнуть на эти очереди, да поездом
мотануть? Да уж, «мотануть» – нудно ехать пять суток – это не мотануть, а мотать и мотать без
конца. Так что – дудки! Что же он, и за пять дней билет не купит? Да ведь даже если купит на
четвёртые сутки, и то выгодно. К тому же, это просто любопытно – ведь на самолёте-то ещё ни
разу не приходилось летать.
469
В очереди проходит ночь и весь следующий день.
