машинами. Ни фига себе расфасовочка! Куда, интересно, требуется
тысяча вилок сразу? А молоко тут возят на трехосных машинах в таких больших цистернах, в каких
по Сибири возят лишь бензин или солярку. Интересно, со скольких же ферм собрано молоко в
473
таких бочках? Задумывался ли хоть один москвич о том, молоко скольких коров в такой цистерне?
Впрочем, в таком мегаполисе о коровах можно и вовсе не знать ничего. Да вот ведь только что,
пока пил молоко из пакета, видел в молочном отделе плакат: «Молоко – это замечательнейший
продукт, произведённый самой природой» и подпись, кажется, Тимирязева. Конечно, при
Тимирязеве-то ещё никому не надо было растолковывать, что молоко не бьёт из недр земли
нефтяным фонтаном, а тоненькими струйками дзенькает в подойники из вымени коров, которых
надо и кормить, и пасти, и доить, и лечить. Культурным холёным москвичам это дзенькание струек
молока в подойники покажется, конечно, грубым натурализмом.
А вот праздные люди в Москве уже не раздражают. Хотя как отличишь здесь праздных от
непраздных? Все бегут, мельтешат, озабоченно едут. Тут и праздные не могут не бежать. Хотя,
конечно, есть и гуляющие в скверах. Ну так и что? Это уже не близкий райцентр, где люди без дела
кажутся почти предателями. Здесь уже принципиально иной мир, имеющий право на любое своё
существование.
И ещё здесь какое-то другое ощущение жизни. В Москве она густа, здесь её ядро, здесь она
задаётся и определяется. Вот из динамиков троллейбуса поют Пугачёва с Кобзоном, так ведь они и
сами где-то недалеко. Тут они, конечно же, и сами себя из динамиков слышат, хотя неловко,
наверное, себя слушать. В Пылёвке воображалось, что их голоса доносятся откуда-то из-за
тридевяти земель. А здесь этого воображать не надо. Здесь они и поют. Отсюда песни и
разносятся по всем городам, перифериям, провинциям, и даже по всему миру. Кто знает, может
быть, тот же Кобзон живёт в этом большом доме, мимо которого едет сейчас троллейбус. Из этого
дома он каждый день ходит на свою работу и там поёт.
А вот госпожу Тэтчер, пожалуй, зря ругают в новостях на весь троллейбус а, значит, и на всю
Москву. Ну ладно бы ещё говорить такое где-нибудь в Сибири, а в Москве-то, наверное, столько
лишних ушей! Передадут ей, и она обидится. Да, не дай Бог, конфликт какой-нибудь получится.
Почему это здесь ничего не боятся!? Наверное, смелость и уверенность Москвы от самой её
массы. Жизнь не кажется здесь зыбкой, потому что её много. Поверить в возможность какого-
нибудь землетрясения или атомной войны здесь просто не выходит – густота жизни не даёт. Да
ведь этот громадный, чуткий, живой конгломерат заранее учует любую опасность, где бы она ни
возникла. А если уж что-то случится по мелочам, ну, скажем, если где-то чего-то станет не
доставать, то обязательно кто-нибудь тут же что-нибудь изменит, привезёт, достанет и устойчивый
порядок восстановится.
А это что?! Роман снова так резко оборачивается, что сидящая рядом пассажирка в возрасте
бросает на него сердитый, взыскательный взгляд. А как тут усидеть, если на улице мелькнули два
пацана с цветными гребнями на головах. Панки! Вот это да! Слышал про них, а увидел впервые.
Вот уж точно – придурки жизни! Оказывается, они на самом деле есть.
Но всё это, в общем-то, побочные, не главные наблюдения. Главные наблюдения, конечно, идут
за женщинами. Впечатлений здесь – море, только все эти женщины как за стенкой. Ведь не
подойдёшь же к кому-то из них и не скажешь: «Здравствуйте, я приезжий. Давайте познакомимся
на несколько дней».
К обеду Роман возвращается на свою остановку. Кафетерий, в котором он завтракал,
оказывается лишь закутком большого магазина. Войдя в хлебный отдел, гость столицы озадаченно
замедляет шаг: какой хлеб купить? Он же здесь не один! Сортов – целая куча. Зачем их столько?
Ведь хлеб бывает только свежим (правда, лишь теоретически), не пропечённым, вчерашним или
старым. Старый – это не проданный за два-три дня в райцентре и привезённый в Пылёвку. Но это
всё равно лучше, чем откровенный брак, когда тесто почему-то не поднимается и булки похожи на
лепёшки: бледные и плотные. Хотя, чего уж совсем-то действительность искажать – бывает, ведь
привозят и батоны. Ну, правда, тоже сплюснутые и сухие, как в знойной Африке.
Или вот ещё вопрос: сколько булок здесь разрешается купить зараз? Неужели столько, сколько
унесёшь? Нет, в Пылёвке, где, собственно, этот хлеб и выращивается, порядка больше. Там
полагаются не более двух булок в руки, независимо от их качества. А с другой стороны, зачем
здесь брать хлеба больше, чем съешь? Это не Выберино, где хлебом ещё и чушек надо накормить,
потому что комбикорм куда дороже. Ну ладно, только не надо тут про комбикорм…
Ох, и кучеряво живут, однако, москвичи! Ну, да Москва – на то и Москва. Не то, что Пылёвка,
которая вроде мышки какой-то. Так чем же тут один хлеб отличается от другого? Названия сортов
ни о чём не говорят. Их и запоминать не стоит – дома всё равно не пригодится. Взять булку
поподжаристей, да и всё. И, пожалуй, ещё батон. Батон, правда, какой-то странный – тонкий, но с
полметра длиной: не то батон, не то палка колбасы. А мягкий какой! Тогда лучше уж два – чтобы
всей комнате хватило, пусть будущие историки тоже попробуют. Таких батонов, кстати, всего два и
осталось. Странно, любого хлеба и батонов хоть завались, а этих – два.
А тут Романа дёргает сзади за рукав лысоватый мужичок.
– Чего тебе? – с удивлением оборачивается Роман.
– Ты бы мне один батон уступил, – просит тот.
474
Роман с полминуты стоит, не понимая, что происходит. Кажется, мужик говорит на каком-то
неизвестном языке, настолько не понятен смысл его просьбы. На всякий случай Роман ещё раз
оглядывает полки. Да тут всякими батонами хоть завались, а ему именно этот отдай. Ну и дела:
приехал первый раз в Москву, купил два первых московских батона, и то кого-то ущемил. Роман
смотрит на мужика как на какой-то выставочный экземпляр, а тот, даже не понимая, как на него
смотрят, ждёт доверчиво и тихо. У него блёклые ресницы и кожа на лице бледная, комнатная,
кажется, никогда в жизни не видевшая ни ветра, ни дождя, ни того, как колос в поле растёт.
– Так вы другой возьмите, – советует Роман.
– Нет, длинные мне больше нравятся, – настаивает на своём обделённый москвич, продолжая
просительно ждать.
Какая же удобная у него
