болезненно рвущееся изнутри дыхание. Шесть лет! Им снилось это шесть мёртвых, холодных лет! Как идеально ложится на её хрупкость его тяжесть, как темнеет под лунной бледностью золото кожи и путаются друг в друге пальцы. И из зацелованной до боли груди, из исследованного языком да ладонями тела рвалось священное, жаркое, тёмное:
«Бен-Бен-Бен!»
И не было ничего прекраснее в жизни Джил, чем миллион поцелуев на тысяче медных веснушек. Чем её слишком пухлые губы на его напряжённых губах. Чем вот это восхитительное грехопадение в ласкавшие руки Бена. Большие и тёплые, они сминали влажную от испарины кожу, срывали ставшей ненужной ткань и игриво перекатывали в пальцах уже ноющие от напряжения соски, пока язык пробовал на вкус каждый дюйм распростёртого перед ним тела. Бен сцеловывал с бёдер следы и слизывал капельки пота, пока Джил насаживалась на длинные пальцы, и ловила ртом его самого. И это было так торопливо, но одновременно тягуче, что им до тихого смеха всё нравилось.
Наверное, Бен любил в Джил каждый изъян, потому что приходил в какой-то отчаянный восторг даже от лихорадочной сумбурности её поцелуев. Он двигался неровно, немного торопливо, будто опасался, что всё внезапно закончится. И делал сухие, короткие толчки, словно вёл с дрожавшим под ним телом ему одному ведомый диалог, а то старалось продержаться хотя бы ещё чуть-чуть. Джил боялась закрыть глаза, провалиться за край и разом закончить прекрасный миг. Нет! Слишком красив был в эти минуты Бен, слишком жадно хотелось ловить его нежность, слышать звуки их тел, ощущать над собой и в себе. И она терпела. Покрывала укусами плечи, мгновенно молила языком о прощении и двигалась в каждый миг навстречу к нему.
«Джил-Джил-Джил!»– приносило эхо.
Больше, ей надо как можно больше всего: дыхания и безумного ритма, совсем нескромных стонов и удивительно бесстыдных пальцев. Потому что руки Бена слишком прекрасно вонзались в тело, слишком резко притягивали ближе, когда Джиллиан с безумным ликованием смотрела, как от напряжения искажается его лицо. И целовала упрямую челюсть, и приоткрытые губы, ловила хриплый рык и открывалась всё больше, позволив забрать себя полностью. Шесть лет… Господи! Они искали друг друга шесть жутких, страшных лет!
Но Бену тоже было мало. И потому над ухом раздался короткий приказ:
– Ну же! Давай!
И Джил, конечно же, подчинилась. Легко и привычно. Смежив веки, она с каждым новым движением выгибала спину сильнее и чувствовала, как Бен нежно гладил напряжённые мышцы. Всё ближе к нему и дальше за грань, пока не стало восхитительно больно. И она закричала. Зашлась беззвучным воплем, дугой извернувшись в больших и сильных ладонях, что трепетно ловили каждую новую дрожь. Снова и снова, волна за волной, пока в глазах совсем не побелело. И только когда всё закончилось, когда Джил упала обратно на влажные простыни, Бен позволил себе взять её так, как мечтал сразу. Он вложил в свой рывок все проведённые без неё ночи, каждую разделённую не с той женой постель, весь свой гнев, злость, глухую и тоскливую ревность. Перевернув Джил на живот, Бен двигался резко, порой даже грубо. Он авторитарно и почти деспотично утверждал своё единоличное право на эту женщину, отчего она яростно шипела в скомканную подушку. С каждым новым толчком он входил глубже и вытравливал из них обоих память о другом. А потом замер. И Джил застыла вместе с ним, навсегда запоминая вес его тела, короткую дрожь и дыхание.
Шесть лет. Они были одиноки шесть очень мучительных лет…
8
Наши дни
Вашингтон, округ Колумбия
Октябрь
9 дней до президентских выборов
Разумеется, Джил смотрела присягу. В одиночестве своего кабинета она слушала слова клятвы, которые едва не выплёвывал Бен, положив руку на Конституцию. А после грустно смеялась и с кривой улыбкой слушала комментарии дикторов вроде: «наконец-то» и «дождались». Двуличные мрази! Это они же чуть меньше четырёх лет назад с воодушевлением встречали на президентском посту Грегори Ван Берга. Отвратительные крысы, жрущие без разбора любого, кто попал в их цепкие лапки. Но не Бена. Она не позволит! Впрочем, сам он тоже казался удивительно собранным, почти равнодушным. Его выдавал только взгляд – жёсткий, почти жестокий. Им он выжигал дотла душу встревоженной Джил.
Она ждала его в эту ночь, но Бен не пришёл. Сидя в комнате дочери, Джиллиан не смыкала глаз, пока вслушивалась в сонную тишину. Она так хотела поговорить, сказать хоть что-то, но… Бен не вернулся домой, и на резиденцию навалилась отвратительная пустота. Её не нарушал ни витавший по коридорам аромат сигарет, ни привычный шелест бумаг перед сном. Странно, Джиллиан никогда не ценила таких вечеров, считала обычной рабочей рутиной, а сегодня это вдруг оказалось необходимой для жизни деталью. Что же, в эту ночь она в полной мере оценила звенящее одиночество чужого дома.
Так тихо здесь не было даже во времена предвыборной кампании, когда Бен бесконечно мотался по всей стране. Они не виделись неделями, но Джил всё равно ощущала его присутствие. Оно сквозило повсюду, окружало теплом и тем самым чувством любви, что всегда излучал муж. Спокойный. Надёжный. Вечный. Но сегодня это исчезло, будто их комнаты выстудили осенним ветром, оставив Джил мёрзнуть от осознания ненужности. И казалось бы, ей следовало утешить себя, что она всё сделала правильно. Но ощущение спасения не приходило. Безумный комплекс то ли Мессии, то ли шахматного гроссмейстера пристыженно молчал, запоздало поняв, – что-то пошло не так. Она сыграла достойно, но… в чем, чёрт побери, дело?
Бен бросил ей вслед – «воробушек», вспомнил старое, ненавистное прозвище, от которого передёргивало их обоих. Значит, он знал. Был в курсе всех встреч и лишь потому так легко отдал документы. Но зачем? Ревновал? Думал, она хочет сбежать? Или желал откупиться, зная свою вину и снисходя до обычной торговли предательством?.. Мысли Джил крутились вокруг этих вопросов, но на последнем она спотыкалась. Пазл не складывался. Голова пыталась построить миллион вариантов, сводила в точку сотни кривых и десятки причин, но ответ не находился. Из окна детской Джиллиан смотрела на медленно начинавшийся рассвет и впадала из крайности
