было однажды за
одного старика-татарина, который заплакал над русской песней. Или как оскорбляло меня в школе,
когда где-то в литературе татары назывались погаными.
– А на мой взгляд, русские и татары – это две великие нации, которые (были времена)
буквально прорубали себе дорогу друг в друге. На поле Куликовом они пробивались буквально
сквозь кровь и мясо друг друга. Вот, наверное, оттого-то потом так кровно и срослись. Хотя всё
равно остались разными. И это хорошо.
Их споры продолжаются будто по привычке, безотносительно к отношениям. Нина вроде как
живёт уже где-то не здесь, продолжая с волнением рассказывать о новом мужчине и тогда, когда
они с мужем лежат в постели – правда, теперь не соприкасаясь даже тенями. Надеясь на его
понимание, она рассказывает обо всех интимных деталях с Володей, словно всё это из её
далёкого прошлого. Роман лишь хмыкает, слушая её: странные вещи повествует женщина, которая
всё-таки его жена.
– Скорей бы он приезжал, что ли, – вздыхает она на третий день, – а то я, кажется, снова
привыкаю к тебе.
– Стоп, стоп, – останавливает её Роман. – Твоё привыкание уже не имеет никакого значения.
Назад хода нет. И потом, что это значит – привыкаешь ко мне? Ты что же, не любишь его что ли?
– Люблю, очень люблю, – спохватываясь, говорит Нина. – Я никого так не любила.
– Вот и хорошо, – чуть уязвлёно отвечает Роман. – Значит, и люби. А к чужим мужикам – ни-ни.
503
Володя приезжает на четвёртый день, то есть, как и предполагалось, раньше намеченного
срока. Ветра на улице в этот день нет, и в большой комнате тепло. Теперь там пахнет свежим
снежным, будто простиранным воздухом с особым привкусом обветренности стен, стола, книг.
Вечером Роман сидит с книгой на диване, Смугляна показывает Машке буквы в большой
детской книжке. И тут-то раздаётся тихий, робкий стук в дверь. Ну, тут и к бабке ходить не надо,
чтобы угадать, кто это. Местные так не стучат (они и вообще не стучат). Конечно, это Володя. Нина
тут же оказывается у двери. Роман, положив в книгу палец вместо закладки, как было когда-то при
ложном чтении перед Элиной, стелющей простыни, выходит поприветствовать гостя. Но что это?
Где его обещанный рост? До заявленного там не хватает ровно одной головы, так что, отказываясь
от готового образа, смотреть приходится чуть ниже. Ох, всё-таки и сильно же они схлестнулись,
если у Нины такой сдвиг в восприятии масштабов. Прибывший новый муж выглядит не то что
пришибленным, а, скорее, скомканным и примятым. И здоровается он не то каким-то непонятным
звуком, не то каким-то жестом: то ли на мгновение поклонившись, то ли втянув голову в плечи. А
ведь, описывая ему Романа, Смугляна тоже могла, уменьшив его, сказать, что они примерно одних
габаритов. Уж он-то, наверное, впечатлён этим несовпадением куда сильнее.
Под шапкой Володи чубчик кучерявый, который он автоматически укладывает маленькой
расчёской. Под пальто – фирменная синяя форма Аэрофлота, чему нельзя не улыбнуться. Он мог
бы, конечно, надеть и что-нибудь цивильное, но как произвести неизгладимое впечатление на
какого-то там электрика? На деле же впечатление выходит иным – петушок и петушок. Ему ещё и
кукарекать положено с хрипотцой. Для того, чтобы гость поскорее освоился, Роман возвращается в
комнату, не без труда увлекая за собой и любопытных к новому человеку детей. И дверь надо на
всякий случай прикрыть – пусть уж влюблённые поприветствуются, как положено. Палец из книжки
теперь можно вынуть. Тут уж не до чтения. Подойдя к окну, Роман тупо смотрит на сумёт около
гаража. Ну и что делать? Может, сходить в гараж да ещё разок отдубасить свою грушу? Но,
пожалуй, сейчас его и вовсе не так поймут. Нет уж, лучше поиграть с Машкой. С ней ведь
прощаться пора.
Спустя полчаса в комнату заглядывает смущённая, с розовыми щеками, Нина, приглашая за
стол. Роман подхватывает на руки Федьку и выходит. А что? Жених-то, несмотря на свою
начальную примятость, уже вроде как притёрся к ситуации – жесты раскованней, в голосе
уверенность.
– А я всё сижу там и думаю, – пытается шутить Роман, – пригласят меня на ужин или нет?
– Ро-ом, ну зачем ты так! – мягко и как-то даже незнакомо, как будто уже с чем-то перенятым от
другого мужчины, упрекает Смугляна.
А впрочем, болтать тут не обязательно. Тут интереснее молчать. Молчат и они. Только хозяину
молчать проще. Его молчание комфортней – оно с позиции сильного. Это молчание можно даже
смаковать, потому что для «молодых» оно непереносимо. Володечке, конечно, трудней всех – ему
ведь надо доказывать какое-то своё превосходство. Но как это сделать перед соперником,
которому не требуется ничего корчить из себя? Хотя, как предполагает Роман, он сейчас лишь
соответствует портрету – ведь если Нина считает Володю весёлым, то он-то наверняка
представлен скучным. Вот таким и надо быть. Он просто сидит, ест, разглядывая стёршийся
рисунок на клеёнке: надо же, эту клеёнку, кажется, постелили совсем недавно, и она была очень
яркой. И когда только успела потускнеть? А ведь если так сидеть, то за столом и вовсе как на
похоронах. Если бы не дети, на которых постоянно приходится обращать внимание, так просто
тоска тоской.
– Ну ладно, – говорит Роман, громко и намеренно «некультурно» хлебая суп, – случай-то у нас
сегодня особенный! Не грех и отметить. Нина, там в холодильнике есть бутылочка винца. Достань
– не в каждую же твою сессию такое случается…
– Роман, – тем же мягким укором отвечает Смугляна на его издёвку
– Не надо! Не доставай! – почти испуганно восклицает Володечка.
Тут же, смазывая о воздух блеск фирменных аэрофлотовских пуговиц, он пикирует к своей
сумке на полу:
– Я прихватил…
– Какой молодец! – хвалит Роман. – Она правильно рассказывала про тебя, что ты
хозяйственный и предусмотрительный… О, «Портвейн 33»! Не то, что наши «Слёзы Мичурина»,
выжатые из ранеток в Атамановке. Но нынче у нас в сельмаге, увы, другого нет.
Едва разливают вино, гость торопливо опрокидывает рюмочку и снова сминается, не зная, куда
ехать дальше. Что ж, это молчание уже помягче, но тоже приятно. Немного посмаковав и его,
Роман наливает ещё по одной. И только тут, дождавшись первого толчка алкоголя, Володечка с
засветившимися глазами и с ещё круче заторчавшим чубчиком поворачивается к хозяину, так же
безразлично хлебающему вторую тарелку супа, и вдруг успокаивает:
– Да ты не переживай. Дело-то житейское, чего там…
Тут можно бы и захохотать, да как-то не выходит. Выходит лишь усмешка. Удивительно, что в
голосе жениха отчего-то плещется снисходительность
