Орел, Брянск, Смоленск и вот уже Белорусский Витебск.
Я еду подобно особе из королевской семьи. Меня чуть ли на руках не носят. Сплю я на нижней полке в своем купе. И сплю я, велик русский язык, тоже на нижней полке, но в купе подполковника. Братья циркачи в это время курят в тамбуре. И пусть это не ночи, но все же, как они, эти часы были упоительны.
Песней Глиэра встретил нас Московский вокзал. Носильщики стоят, подобно солдатам почетного караула, встречающие все, как будто чем-то испуганы. Их глаза бегают туда-сюда, туда-сюда. Георгины и астры уже обтрепались. Значит, ждут долго.
Поезд номер двенадцать сообщением Сочи – Ленинград прибывает с опоздание на час.
– В понедельник вызову к себе, – Тимофей Игнатьевич стоит у открытой двери «Волги» с милицейскими номерами, – жди.
Машина фыркнула, в заднем окне мелькнул бритый затылок подполковника, я осталась стоять на краю тротуара с чемоданом в руке.
– Укатил, лыцарь хренов, – два Петровича стоят и улыбаются.
– Что рожи раскатали? Валите в свой цирк, – отвалили.
Почти час я ждала в очереди машины такси.
* * *
– Отец, – мама как будто бы и рада моему возвращению, – дочка приехала.
Вениамин выходит из спальни в «семейных» трусах.
– Хороша! Хороша! Вот что значит морской воздух и здоровый образ жизни.
– Папа, ты бы оделся.
– Миль пардон, сударыня.
– Если «миль пардон», то не «сударыня», а мадемуазель.
Я глядела на моих родителей, и мне отчего-то становилось их жалко. Кажется, нет и причины для такого чувства, а жалко. Мама все так же красива. Говорят, возраст женщины выдает ее шея. У матери она без морщин. Волосы густы. Грудь крепка, объемна и высока. Да и отец в форме. Подтянут. Плечи прямы и широки. Но все же жалко их.
Скрылся за дверью отец, нн ходу бросив: «Выучил на свою голову».
Я не удержалась, что за характер: «Скорее попу».
Мама и отец от души посмеялись. Нет, что ни говори, а клевые у меня родители.
Вернулась я домой с южными гостинцами. Настоящее домашнее вино, инжир и груши. Пока родители приводили себя в порядок, я скоренько накрыла на стол. Расставляла тарелки и фужеры и думала, как же они живут. Что это? Обоюдный адюльтер? Она изменят ему со старшим научным сотрудником Музея этнографии народов СССР, он – с аспиранткой Светой. И при этом они остаются страстными любовниками. Этакий конгломерат чувств и взаимоотношений. Какой же кариотип, то есть набор хромосом, и от кого из них передался мне?
Вспомнила Тимофея Игнатовича. Тоже своеобразный уникум. Внешность по Ламброзо преступника, а интеллект ученого и творца.
Как он сказал мне на подъезде к приграничному Белорусскому городку Невель: «Уж, если медь, гранит и море не устоят, когда придет им срок. Как может уцелеть, со смертью споря, краса твоя – беспомощный цветок».
Я запомнила эти стихи так точно, потому что проводница Валя объявила в тот момент, что в Невеле продают вкусную копченую рыбу, и я попросила подполковника повторить декламацию.
– Какая прелесть, – мама в легком сарафанчике, тонкие бретельки которого врезались в гладкие плечи от тяжести бюста.
Начали трапезу. Папа выпил фужер вина, и я увидела, что этот напиток не по нему. Мнется, а сказать не может. Не хочет меня обидеть.
– Вениамин Алексеевич, да не пей ты эту кислятину. Тащи из холодильника водяру.
С какой радостью бросился выполнять мое распоряжение отец. Он не алкоголик. Нет, но выпить водочки стаканчик другой не прочь.
Вышли мы из-за стола, когда за окнами было совсем темно.
Меня сморило, и я ушла спать.
Не дано мне было слышать родительский разговор. Итог его плачевен. Вениамина Алексеевича отвезли в травмпункт с рассеченным лбом. Долго и как-то суетливо потом мама убеждала меня, что он сам свалился со стула. Папе наложили шов длиной пять сантиметров. С повязкой «шапочкой» он выглядел несколько смешно. В таком виде я застала его утром сидящем у открытой двери балкона на кухне. Он пил мое вино и курил сигарету за сигаретой.
– Надо разъезжаться, – обращаясь к тополиным ветвям, произнес он.
Я молчу. Что мне ему ответить? Что их жизнь в последнее время настоящий разврат? Что даже в «Декамероне» такого не прочтешь?
– Я ни с кем из вас жить не намерена, – ответила я.
– Значит, коммуналка, – Вениамин Алексеевич обернулся, и я увидела на его глазах слезы.
– Что по этому поводу думает мать?
– Она ничего не думает. Пьяная она в драбадан. Спит, наверное.
Мы не успели уточнить, спит ли мать, как зазвонил телефон.
– Подойди и, если меня, то меня дома нет, – была суббота.
Тимофей Игнатьевич был строг и лаконичен: «Через тридцать минут у вашего подъезда будет машина. Она доставит вас ко мне. Форма одежды – повседневная». На мой вопрос, что случилось, я получила короткий ответ: «Вопрос на месте».
Значит, что-то произошло. Иначе подполковник не стал бы меня «выдергивать» рано утром. Подождал бы до понедельника.
Черная «Волга» с госномерами 08–88 ЛЕБ ждала меня, «тесно» приткнувшись к подъезду. Мне стоило сделать два шага, и я ужу садилась в нее. Прапорщик внутренних войск рванул машину резко. Меня вжало в спинку сиденья.
Водитель вел машину лихо, пренебрегая правилами уличного движения. Он практически не снимал руку с клаксона. И звук-то его был не как у всех. Какой-то квакающий.
Через двадцать минут мы были на Лиговском проспекте. Прапорщик шустро выскочил из машины и успел открыть мне дверь: «Я сопровожу вас, товарищ старший лейтенант».
Он что – не видит моих погон?
Быстро-быстро ведет он меня по лестнице, по широкому коридору. Дверь, к которой меня привел прапорщик, впечатляла. Филенчатая, покрытая лаком, с бронзовыми ручками.
– Идите, там вас ждут.
Я думала, что попаду в какой-нибудь кабинет. Это было просто некое помещение. Две другие двери по обе стороны. Меньше размером, но также под лаком. И куда же мне? Чертовня какая-то.
Именно, чертовня – левая дверь открылась.
– Вам сюда, – отступил внутрь человек в форме майора. Отступил и как будто пропал. Исчез из моего поля зрения. Чудеса? Никаких чудес: за первой дверью – вторая, а между ними – глубокий тамбур. Там он и скрылся.
– Проходите, товарищ старший лейтенант, – и он, Тимофей Игнатьевич, туда же, – подходите, подходите. И садитесь тут, – показывает на два кресла в углу кабинета, – у нас разговор будет долгим.
– Вы тоже обращаетесь ко мне не по чину, – я «утонула» в натуральной коже кресла.
– Прошу встать, – тон подполковника изменился. – Смирно. Товарищ Инина, приказом Министра внутренних дел вам присвоено звание старшего лейтенанта внутренней службы. Поздравляю, – его улыбка обворожительна, – тебя, Тамара.
Новенькие погоны он наложил мне на плечи и тут же крепко обнял. Мое тело было напряжено, и он это почувствовал: «Что происходит?»
– Что? Спрашиваете. Там за дверью майор.
– Он носа не посмеет сунуть без моего приказа. Отметим твои новые погоны и поговорим о деле.
Не поверите, мне не лезло в глотку ничего. Коньяк был дорогущий. Икры столько, хоть ложкой ешь. Все наивкуснейшее. Не лезет и все тут.
– Вижу, не по себе тебе тут. Поедем в другое место, – и жмет кнопку снизу столика. Майор тут как тут: – Слушаю, товарищ полковник.
Опять эта ерунда. На плечах Тимофея Игнатьевича – подполковничьи погоны.
– Вызывайте машину и прикажите приготовить помещение на Моховой.
– Есть, – правое плечо вперед и майор ушел.
Я плюхнулась на заднее сиденье полковничьей «Волги» и замерла, как птичка, попавшаяся в силки. Куда он везет меня? Что за помещение на Моховой? Мне причудились подземные пыточные Малюты Скуратова. Дыба, расплавленный воск и прочие удовольствия.
Едем и молчим. Тимофей Игнатьевич сверкает бритым затылком. Им он красноречиво показывает свое превосходство надо мной. Какая ерунда лезет в голову. Еще сорок восемь часов назад этот же затылок я оглаживала, и казался мне он прекрасным.
– Тормозни, – приказывает начальник всех начальников. Так я от неведомой и беспричинной обиды обзываю его. – Бегом в лабаз, – командует Тимофей Игнатьевич шоферу. – Овощи и фрукты. Нарзан не забудь.
Значит, в том «помещении» не хватает только овощей и фруктов. Будет чертям весело. Мне не привыкать.
Вы знаете этот дом на Моховой улице? Не знаете? И хорошо. Лучше бы мне тоже не знать. Никогда. Темный подъезд, провонявший кошачьими испражнениями, обоссаный мужиками и бабами, с черными подпалинами на потолке от спичек, ловко заброшенными туда местным хулиганьем. Вопли из-за каждой двери: «Убью, сука». Или: «Заткни глотку, гондон штопаный». Быт.
Боже ж мой! А я ведь рядом познавала таинства сцены.
– Куда вы меня привезли?
– Заткни уши и нос. Через пять минут будем на месте.
Как тут заткнешь уши. Никакие беруши не помогут, когда прямо в рожу тебе орет пьяная баба.
Переступая через ступени, мы с Тимофеем Игнатьевичем добрались до третьего этажа. Скрежеща и пища, поддался замок, который, наверное, был свидетелем событий времен гражданской казни Достоевского и всего того, что он так образно описал в своих романах.
