Чтобы прекратить волнения, император Феодосий II созвал Вселенский собор. В то время во главе александрийского клира стоял некий Диоскор, человек невероятно грубый, надменный, непримиримый, открыто стремившийся к утверждению полной власти египетской ветви над всей христианской церковью. Ему противостоял константинопольский патриарх Флавиан. Собор начался весьма бурно. Сторонники Диоскора кричали: «На двое рассеките признающих два естества!» Диоскор настаивал на отлучении Флавиана. Римские легаты протестовали и держали себя также вызывающе. Общее смятение достигло высшей точки, когда на заседание собора ворвался фанатичный монах Варсума, приверженец Диоскора, во главе толпы монахов, которые стали избивать епископов, сторонников Флавиана. Епископы залезли под столы. У каждого епископа были свои нотарии, которые записывали прения, так нотарии Диоскора переломали пальцы нотариям приверженцев Флавиана и отобрали у них записки. Самого Флавиана бросили наземь, и Диоскор в ярости топтал его ногами. Всем епископам представили чистый лист папируса для подписей. В страхе они подписались, Флавиан был проклят, на старика наложили тяжкие вериги и отправили в ссылку, где вскоре и замучали. В общем, неудобно получилось. Сейчас Второй Эфесский, «Разбойничий», собор не признаёт ни одна церковь.
Но, друзья мои, кажется, я увлёкся воспоминаниями. Не пора ли вернуться к нашему манускрипту?
***
Шёл второй месяц плавания, и даже наша галера добротной венецианской работы начала являть признаки усталости. На волне она сильно скрипит, а в щели проникает вода, так что воины, которым в море нет работы, вынуждены постоянно её вычерпывать. Там, куда нет доступа, вода протухла, и зловоние, смешанное с запахом солёной рыбы и немытых тел, висит над судном.
Гребцы и воины стали раздражительными и злыми, на судне вспыхивают ссоры, которые с трудом удаётся гасить. Однообразная пища и малоподвижный образ жизни на тесной галере приводят к тому, что люди тяжко страдают расстройством пищеварения, и мне приходится поить многих прослабляющими отварами. Но больше всего молодые и здоровые парни страдают от отсутствия женщин, и до содомского греха не доходит только потому, что его пришлось бы совершать на виду у всех.
– Почему бы тебе не причалить галеру в каком-нибудь порту на день или два? – спросил я у капитана.
– Да потому что, соверши я эту глупость, ни через день, ни через два галера в плавание бы не вышла. Целую седмицу я собирал бы своих гребцов по портовым кабакам, причём несколько человек непременно бы зарезали или изуродовали в кабацких драках, кто-нибудь подцепил бы срамную болезнь и чесался, как блохастая обезьяна, а часть просто сбежала бы. Набрать новых гребцов здесь невозможно. В конце концов, мы проторчали бы здесь до начала сезона штормов и потеряли груз. Ты сам видел, что галера дала течь. Так всегда бывает в конце плавания, и нам нужно успеть дойти до Массилии, прежде чем она скажет «буль-буль-буль» и отправится ко дну. Тебе жалко гребцов? И мне жалко. Только лучше я обломаю палку об их спины, но приведу эту проклятую лохань в гавань вместе с их вонючими задницами. В порту они получат плату и к концу дня забудут, что проклинали всех богов, море, галеру и меня. Вот так-то, целитель Павел…
Гильом полностью оправился от лихорадки и по своей охоте взялся командовать нашим воинским отрядом. Десятник, по-моему, был этому только рад, он спихнул всю работу на крестоносца, а сам либо спал, либо пьянствовал. Теперь на стоянках рыцарь расставляет часовых, ночью проверяет их бдительность, учит правильно отражать нападения. Пока, слава Богу, ночи проходят спокойно.
Сегодня дует хороший ветер, и галера идёт под парусом. Кажется, я понял, зачем капитан держит в команде болтливого и хвастливого македонца Никанора, тогда как большинство гребцов – венецианцы. Истории Никанора все знают наизусть, но всё равно с удовольствием слушают и радостно хохочут над его грубыми и заезженными шутками.
Гильом отсыпается после ночной охраны лагеря, мне скучно, и я решаю присоединиться к гребцам, обступившим Никанора. Многие испытали на себе моё искусство целителя, поэтому уважают меня и побаиваются, считая, что целитель сродни колдуну. Увидев меня, Никанор замолкает, а гребцы освобождают место на банке.
– Скажи, Никанор, а ты бывал в Лангедоке?
– Много раз, иатрос, – кивает он.
– Расскажи о нём.
– Что же вы хотите услышать?
– Расскажи что хочешь. Что-нибудь интересное, о чудесах, может, какие-нибудь предания или легенды.
Никанор оживляется.
– Вот, например, рассказывают, что в городе Ливрон есть высокая башня, называемая башней епископа Валантена, и башня эта по ночам сбрасывает часовых. Если какого-нибудь стражника назначат дежурить ночью на башне, то утром его непременно найдут в долине, что у подножия башни. В долину стражников переносит некая волшебная сила, не причинив им никакого вреда, и никто из них не страшится упасть, не боится, что его отнесут неведомо куда, не чувствует, как его несут, и не испытывает удара о землю.
В городе, который называется Нот, есть большая скала, которую легко сдвинуть с места, если прикоснуться к ней мизинцем. Но когда её пытаются сдвинуть, налегая всем телом или с помощью запряжённых быков, скала остаётся недвижима.
Я слышал также о прекрасных дамах, которые появляются в проёмах некой скалы в провинции Экс и исчезают, когда к ним приближаются.
– Этак они ничего не заработают! – под грубый хохот заметил один из гребцов. Увидев, что сейчас разговор свернёт на излюбленную тему изголодавшихся гребцов, я попросил Никанора рассказать что-нибудь ещё.
– Иатрос слышал о перчатке святого Цезария?
– Нет.
– Так слушайте. Лангедок с одной стороны ограничен Пиренеями, и большинство гор столь высоки, что все ветры дуют ниже их вершин; и ещё существуют долины, столь плотно окружённые горами, что в них не проникает ни единого ветерка. В одну из них до самого начала владычества Карла Великого не залетало ни одного, даже самого слабенького ветерка, и эта местность оставалась бесплодной, и не произрастало в ней ничего, потребного для человека. Узнав о бесплодной долине, епископ Цезарий Арльский, человек великой святости, прославившийся своими чудными делами, отправился на берег моря, омывавшего его диоцез, наполнил свою перчатку морским ветром и прочно завязал её. Потом он пришёл в бесплодную долину, бросил свою наполненную ветром перчатку прямо в скалу и во имя Господа повелел ветру отныне всегда дуть здесь. Тотчас в скале образовалась дыра, и в неё стал постоянно дуть ветер, который называется морским, как если бы божественным провидением его принесло сюда с моря. Буйный этот ветер долетает до реки, протекающей внизу, но не пересекает её; он делает землю в долине плодородной, а всё, что в ней произрастает, полезным для здоровья; он дует в лицо всем приходящим, обдавая их необыкновенной свежестью своего дыхания, но стоит людям покинуть пределы зачарованной местности, как ветер перестаёт их обдувать, как если бы ему было запрещено пересекать её границы.
Тут в разговор вступил один из гребцов, которому надоело молчать.
– Я родом из королевства Арльского, и у нас в диоцезе[91] Гап находится многолюдное поселение Серсель, на земле которого раскинулось необычайно глубокое озеро. Посреди озера есть остров, весь год недоступный для человека; когда же наступает пора сенокоса, его с помощью верёвок вытягивают на берег, выкашивают, и собранное сено делят на части. Потом верёвки убирают, и остров возвращается в озеро на прежнее место. На острове стоит монастырь, и святость монахов настолько сильна, что там нет ни единой змеи, хотя в окрестностях Серселя их полным-полно.
– Там, откуда я родом, в летнюю пору змей тоже полным-полно, – сказал подошедший воин. Двух передних зубов у воина не было, а через нижнюю губу тянулся плохо сросшийся шрам, отчего на подбородке у него всегда висела ниточка слюны. – И вот один крестьянин в полдень ударил палкой змею. Палка тут же сгнила и рассыпалась.
– А змея? Что стало со змеёй? – спросил ещё один гребец. Он был совершенно лыс, и, чтобы жаркое солнце не напекало голову, обматывал её платком. Платок когда-то был красным, а теперь был грязно розовым, в разводах соли.
– Ты спрашиваешь меня про змею, друг, я не ослышался? – спросил воин, облокотившись на плечи гребца. – Ты не поверишь: она издохла!
Ответом ему был дружный хохот.
– Вот что я вам скажу, хотите верьте, хотите нет, – сказал воин, усаживаясь на банку. – Я уже второй десяток лет продаю свой меч тому, кто лучше платит, исходил весь христианский мир – от Альпийских кантонов до стран, в морях которых даже летом плавает лёд, но нажил только шрамы на шкуре. Зато навидался такого… Расскажу – не поверите.
