удалиться, что сопровождалось разносившимся по пустым гулким коридорам топотом ног и бряцанием оружия. Кроме того, он уговаривал ее время от времени уезжать из Рима на одну из ее вилл за городом или на море. На самом деле он надеялся, что она постепенно забудет свои горести, отойдет от политической жизни и станет вести спокойную жизнь женщины среднего возраста где-нибудь вдали от суеты большого города.
У Агриппины определенно имелись веские причины сделать это, поскольку она стала настолько непопулярной, что большинство когда-то близких друзей ее оставили. Правда, некоторые из подруг приезжали, чтобы ее утешить, хотя неизвестно, делали они это из любви или из ненависти, как сухо замечает Тацит. В любом случае, помимо Палласа, ее навещали всего четыре-пять человек из тех, кто когда-то ее окружал. Однако усмирить Агриппину было не так просто. Ей еще не исполнился сорок один год, и справедливо или нет, но она считала, что еще в состоянии завоевать сердце мужчины своей женской красотой и шармом.
У Агриппины был кузен, молодой человек двадцати лет Рубеллий Плавт, чья мать Юлия была внучкой Тиберия и сестрой несчастного Гемелла, соперника и жертвы Калигулы, а ее бабушка Ливия приходилась сестрой Клавдию. Этот юноша изредка появлялся в доме Агриппины, и поскольку он являлся одновременно правнуком императора Тиберия, внучатым племянником императора Клавдия и кузеном императора Калигулы, в скором времени пошли разговоры о том, что Агриппина пытается сделать его больше чем другом, с учетом того факта, что он один из наиболее вероятных кандидатов на трон в случае, если с Нероном что-нибудь произойдет.
Однажды ночью некий танцор и актер по имени Парис, который был вольноотпущенником тетки Нерона Домиции Лепиды и которого императору одолжили, чтобы он развлекал его по вечерам, дрожащий и смятенный, вошел в комнату, где слегка разгоряченный вином император обедал и веселился, и рассказал, что только что слышал, будто Агриппина собирается выйти замуж за этого Рубеллия Плавта и попытается убить Нерона, чтобы затем провозгласить Плавта императором, и что в заговоре участвует Бурр.
Нерон пришел в ярость. Он послал за Сенекой и повторил ему, что услышал. Но Сенека смог быстро убедить его, как минимум, в том, что верность Бурра вне подозрений, после чего за ним тоже послали. Будучи честным и бесстрашным человеком, Бурр рискнул попытаться защитить Агриппину, и, когда Нерон в возбуждении крикнул, что ее смертоносные планы нужно остановить, а ее саму предать смерти, Бурр снова повторил, что ей необходимо предоставить возможность оправдаться. Наконец, он сказал, что сейчас уже слишком поздно, а Нерон, Парис и все остальные слишком пьяны, чтобы делать резкие движения, и будет правильно дождаться утра, когда головы у всех прояснятся. Бурр поклялся, что, если в ходе разбирательства выяснится, что Агриппина виновна, он сам немедленно казнит ее. Расстроенный Нерон согласился отложить дело до утра.
Утром Бурр и Сенека в сопровождении группы вольноотпущенников явились в дом Агриппины, и Бурр с самым строгим и угрожающим видом обвинил ее в измене. Но оправдание, которое она представила, хотя и выглядело несколько по-женски путаным, было произнесено с таким страстным и величественным гневом, что никто не стал бы сомневаться в ее невиновности. Она сказала, что вся история – выдумка ее злобного врага Юнии Силаны (разведенной жены любовника Мессалины Гая Силия), которая, хотя она долгие годы была ее близкой подругой, теперь затаила на нее обиду, поскольку, когда Юния недавно хотела выйти замуж за некоего молодого человека по имени Секст Африканский, Агриппина сказала, что она слишком стара для него и еще что она распутная женщина. В отместку, возмущалась Агриппина, эта Юния сговорилась с ужасной Домицией, у которой с Агриппиной тоже были свои счеты, поскольку много лет назад Агриппина увела ее мужа Пассиена Криспа, а позднее предала смерти ее сестру Домицию Лепиду. При содействии Атимета слуги и любовник Домиции состряпали эту историю, а затем нашептали ее в ухо Парису, зная, что этот глупец непременно передаст ее Нерону.
«Меня не удивляет, – кричала Агриппина, – что Юния Силана, у которой никогда не было детей, ничего не знает о материнской любви! Думаю, она полагает, что мать может так же легко повернуть против своего сына, как она – эта распутница – может избавиться от своего любовника! А что до Домиции, то я поблагодарила бы ее за все эти выпады против меня, если бы верила, что она пытается превзойти меня, делая добро моему Нерону. Но он ее нисколько не заботит. Что она делала все те годы, когда я боролась за то, чтобы Клавдий усыновил его и сделал своим наследником?! Устраивала в своем доме в Байе пруды с рыбками! А теперь с помощью своего любовника Атимета и этого актера Париса придумывает какие-то театральные заговоры, которые могут существовать только на сцене и не имеют никакого отношения к реальной жизни. Если бы Рубеллий Плавт или кто-то другой стал императором, разве у меня были бы шансы? Если бы на трон взошел Британник, разве меня не предали бы смерти? В порыве моей материнской любви я действительно говорила вещи, которые не имела в виду, но не кто иной, как мой Нерон простил меня. Тогда как возможно, чтобы я хотела свергнуть моего мальчика и отдать кому-то другому власть судить меня?»
Простодушный Бурр был очень тронут ее словами, и потом, когда Агриппина разразилась слезами, они с Сенекой были заняты уже больше тем, чтобы ее успокоить, чем тем, чтобы выслушивать и анализировать ее дальнейшие оправдания. Затем они отвели ее к Нерону. Она поступила очень мудро и не стала ни повторять свои оправдания, ни упрекать его в очередной раз в неблагодарности за все, что она для него сделала. Она просто потребовала наказать своих обвинителей и наградить тех, кто остался ей верен. В ответ Нерон проявил к ней такое внимание и уважение, что трудно сделать иного вывода, кроме того, что он по-прежнему глубоко любил свою мать.
В ходе дальнейших разбирательств Нерон обнаружил, по меньшей мере, что Атимет – отвратительный человек, да и Юния Силана не многим лучше. Первого он приказал судить и казнил, а вторую выслал из Рима вместе с двумя ее предполагаемыми сообщницами. Но в отношении других лиц, причастных к делу, – неизвестно, стало ли это облегчением для Агриппины или вызвало ее раздражение, – он не принял никаких мер. Это касалось даже Рубеллия Плавта, хотя Нерон, видимо, испытывал какие-то подозрения, полагая, что этот молодой человек не вполне невинен в измене. В то же время, чтобы
